|
Тематический раздел
|
«Китайщина»: Китай глазами русских эмигрантов (1920-30-е гг.)
В начале 1920-х гг. в Китае волей судеб оказалось до полумиллиона бывших российских граждан. Их появление в Китае было вызвано рядом причин. Во-первых, строительством на рубеже XIX–XX вв. Китайской Восточной железной дороги (КВЖД) и формированием в Северной Маньчжурии «полосы отчуждения» КВЖД с русскими населёнными пунктами и русским ритмом жизни, что было результатом усиления России на дальневосточных рубежах и её участия в «империалистическом разделе» Китая. В процессе строительства железной дороги и освоения русскими Северной Маньчжурии здесь ещё до революции 1917 г. проживало и работало до 200 тысяч российских граждан. Во-вторых, революцией 1917 г. и последовавшей за ней Гражданской войной, которые породили мощную миграционную волну, хлынувшую на сопредельные с Россией территории. Значительная часть русских, оказавшаяся в начале 1920-х гг. в Китае, имели смутные представления об этой стране, никогда не стремились здесь оказаться и рассматривали пребывание на китайской территории как меру вынужденную и временную. Тем не менее «русский эмигрантский эпизод» в Китае затянулся более чем на четверть века, а русские стали существенным фактором в политической, военной, экономической жизни страны. Долгое пребывание русских эмигрантов в совершенно иной для них социально-культурной, религиозной среде вызвало стремление в какой-то степени к «исследованию» окружающей среды и неминуемо вело к формированию набора представлений о стране вынужденного проживания, её народе, его жизни и культуре. Несомненно, взгляд на Китай в сознании русского эмигранта формировался не на пустом месте, а опирался на уже существовавшие в российском массовом сознании представления о Поднебесной. По нашему мнению, можно говорить о двух направлениях в осмыслении Китая и формировании его образа, характерные для российского сознания начала ХХ века: позитивно-нейтралистском и негативном. Позитивно-нейтралистское направление достаточно высоко оценивало культурную самобытность, большую историческую длительность и непрерывность китайской цивилизации, потенциал которой отнюдь не был исчерпан, и возрождение униженного европейскими державами Китая уже началось. Китай здесь выступал либо потенциальным союзником России (и ей не следовало прибегать к европейскому стилю политики в отношении Китая), либо пространством для осуществления особой миссии России, что для Китая имело самые позитивные последствия. Негативное направление воспринимало Китай в качестве отсталой, варварской страны, где всё ожесточённо противостоит современности, прогрессу. Видело в нём угрозу – часть или даже авангард «жёлтой опасности» – для европейских стран и, прежде всего, для России. При этом два этих видения могли своеобразным образом переплетаться, уживаться в сознании одного человека. В эмигрантской среде образ «жёлтой опасности», формировавшийся в царской России официальными и общественными кругами главным образом правого толка, практически не функционировал. Китай воспринимался как страна, не лишённая величия в прошлом, но сегодня отставшая от Европы, влачащая груз многочисленных проблем: зависимость от иностранцев, внутренние междоусобицы, выливавшиеся в кровавые вооружённые конфликты, частые голодовки и эпидемии среди простого населения, слишком многочисленного и малокультурного. Страна, которая в культурном, религиозном, языковом, ментальном отношении, была совершенно не похожа на Россию (чаще всего позиционируемую, как часть европейского социокультурного пространства), а в чём-то ей противоположна, что, вкупе с вынужденностью и временностью пребывания в ней, порождало отчуждённость. Эмигрантское сознание проводило чёткую грань между «своим миром» – осколком России на китайской земле и «китайщиной» – истинно азиатской (как антитеза европейскому и цивилизованному), чуждой стихией. Для реконструкции образа Китая в российском эмигрантском сознании очень плодотворным представляется обращение к дневникам эмигрантов, учитывая при этом, что Китай занимает далеко не главное место в их содержании. Ценностью дневника в данном случае является непосредственное, не разделённое длительным промежутком времени, отражение объекта восприятия и личностный характер содержания, что значительно ослабляет момент т.н. социальной оглядки автора – ориентации на заинтересованных третьих лиц. В то же время личностный характер дневниковых записей воспроизводит не только индивидуальный срез осознания индивидом окружающей социально-культурной среды, но и коллективные представления, характерные для той или иной социальной группы, к которой принадлежит автор. Стоит оговориться, что дневниковые записи исходят в основном от представителей верхних слоёв эмиграции – культурной элиты. Но именно интеллигенция не только более тонко и нередко с большим интересом воспринимала окружающую действительность, но и обладала способностями выразить воспринимаемое в текстовых образах. «Китайщина», как нечто чуждое, противоположное собственному социально-культурному пространству, выступает на страницах эмигрантских дневников с одной стороны как объект «этнографического» исследовательского интереса, с другой стороны – как объект критики и предмет отторжения эмигрантского сознания. Интерес к «китайщине» как «исследовательскому» объекту ярко представлен в дневниковых записях супругов И.И. и А.Н. Серебренниковых, известных своей активной общественной и научной деятельностью в Иркутске и эмиграции [5]. Эвакуировавшись в Китай в конце 1919 г., Серебренниковы некоторое время жили в Харбине и Пекине, а с 1922 г. надолго обосновались на иностранной концессии Тяньцзиня. С самых первых дней пребывания на китайской земле, несмотря на крайнюю озабоченность своей дальнейшей эмигрантской судьбой, супруги живо знакомились с китайской действительностью, её населением. После остановки на станции Маньчжурия в начале 1920 г. Александра Николаевна отмечала: «В общем, Маньчжурия мне не понравилась. Голо, пусто – ни деревьев, ни кустов. По виду не то город, не то деревня; на улицах шумно, но как-то неуютно. Всё странно и чуждо для нас: в магазинах – русские торговцы, русская речь, но русским духом и не пахнет; китайщина всё собой подавляет» [5, с. 69]. Посещение станции Чжаланьтунь добавляет впечатлений: «Ходили в китайскую деревню – точно в настоящем Китае побывали: узенькая, грязная улочка, низенькие лавчонки, кругом кишмя кишат китайцы: женщины, старики, ребятишки. Девочки-китаянки, лет 14–15-ти, очень мило причёсаны, с бумажными цветами в волосах; почти у всех – крошечные, изуродованные ножки. Одеты женщины и девочки в мужские штаны и кофты-курмушки из пёстрой или чёрной, с крупными цветами, материи. В лавках китайцы очень вежливы: здороваются, а когда уходишь – забегают вперёд и отворяют двери…» [5, с. 74]. Попав в Пекин, ещё недавно величественную столицу Китайской империи, Серебренниковы начинают активно знакомиться с архитектурными памятниками, историей страны, посвящая немало страниц в своих дневниках описанию тех мест, которые они посещали. Серебренниковых, особенно Александру Николаевну, притягивает экзотическая культура Китая, наполняя их осознанием её древности (аналогичной Античности! – С.С.), развитости и величия. 30 января 1921 г. Александра Николаевна отмечает в своём дневнике: «В свободное время опять знакомились с достопримечательностями древней китайской столицы, куда забросила нас судьба. Посетили дворцовый музей – бывший когда-то дворец богдыханов. Впечатление – колоссальное. Ещё как только вступили мы во внутренний двор, невольное восхищение коснулось сердца. Перед нами была совершенно античная площадь, большие плиты, которые заросли теперь травой… Мы вошли внутрь главного дворцового строения… Мы побывали в тронном зале… Какое искусство, какая великая красота во всех этих произведениях древнего китайского гения! Недаром говорили нам, что Китай – страна тысячелетней высокой культуры» [5, с. 96, 97]. 6 февраля: «Сегодня мы совершили долгую прогулку: побывали в Храме Неба, о котором много слышали и который видели изображённым на открытках и, в увеличенном виде, в окнах фотографических магазинов… То, что мы увидели сегодня, превзошло все наши ожидания. Волшебная сказка – иначе я не могу назвать картину, представившуюся нашим глазам. Мы вошли в открытые широкие ворота Храма Неба и очутились в обширной усадьбе, засаженной громадными туями и другими высокими деревьями… Мы пошли прямо по широкой длинной аллее и поднялись по ступеням вверх. И здесь, во всём своём великолепии, предстал перед нами этот овеянный древностью Храм… Первые впечатления были так сильны и захватывающи, что я просто села на мраморную оградку возле храма и углубилась в молчаливое восхищение. Нас было человек шесть здесь, и все как-то притихли, не хотелось нарушать словами царствовавшую вокруг нас красоту и гармонию» [5, с. 98]. Сильное впечатление на А.Н. Серебренникову оказывает китайский новый год, празднование которого она с мужем впервые наблюдает в Пекине в 1921 г.: «Китайский Новый год. Ярко освещённая улица, множество цветных фонарей, гром хлопушек, ракеты, фейерверки, крики, смех, шум бесчисленных уличных толп… Признаюсь, меня с силой охватило ощущение необыкновенной праздничности – гораздо большее, чем в наш собственный Новый год. Поздно вечером услышали мы мерные удары в большой колокол – гулко, грозно и торжественно пронеслись они и замолкли. Нам сказали, что это колокол ламайского храма. Я прислушивалась к нему с почти благоговейным чувством: соприкосновение с чужой религией, с чужим Божеством – странно сказать – как-то мистически волнует меня» [5, с. 99]. Тесное соприкосновение с китайской культурой и историей побуждает И.И. Серебренникова приступить к ознакомлению с этой страной своих соотечественников, русских эмигрантов. При этом он активно критикует российский дипломатический корпус и сотрудников Пекинской Духовной миссии за «русскую инертность в исследовательских делах» Китая. На протяжении 1920–30-х гг. Серебренников подготовил и частично издал целую серию этнографических статей, посвящённых религиозным культам, мифологии, поверьям и фольклору китайцев, а также описанию повседневной жизни китайского населения. На страницах его дневника также неоднократно встречаются заметки о китайских праздниках (например, о празднике Луны) [5, с. 223, 224] и бытовые зарисовки. Вот, например, что он пишет о китайской шумливости (1932 г.): «Удивительно шумны сами китайцы. Не дай Бог, если рассорятся две китаянки. Они будут кричать, визжать, и вы подумаете, что кого-нибудь режут. Китайцы-мужчины тоже любят горлопанить, кричать и петь. Пожалуй, прав один иностранец, который как-то сказал, что „noise is a national necessity of China“» [5, с. 193]. «Этнографические» описания «китайщины» мы обнаруживаем в дневниках русских офицеров, служивших в китайской армии генерала Чжан Цзунчана в 1920-х гг. [3; 4]. Полковник (майор китайской службы) И.И. Штин, профессиональный военный, кавалер ордена Св. Георгия IV степени за Германскую войну, с почти научной объективностью и беспристрастностью заносит в дневник впечатления от увиденного им в Северном Китае. 12 февраля 1925 г.: «Запомнить названия китайских деревень невозможно, все какие-то Цинлу, Цзинь-фу, Эрда-фу и т.д. Кроме того, по существу, отдельных деревень нет, строго говоря, провинция – одна сплошная деревня. Я никогда не думал, что местность может быть так густо населена. На пространстве нашей четверти десятины стоит фанзешка, в которой живёт семейство из десяти душ! Кого только тут нет! И бабушки, и дедушки, и ребятишки всех возрастов. Все спят на канах, там же чифанят, тут же умирают и родятся. И вот на этом кусочке все и работают. Да мало того – тут же ещё несколько холмов – это могилы предков и умерших родственников. Их хоронят тут же, на своем участке поля. Китайские крестьяне – очень хорошие, смирные, страшно трудолюбивый народ. Работают они с утра до вечера и еле-еле добывают себе на пропитание. Густота населения такая, что всё живое – съедено, нет даже никаких птиц. Тут только едва-едва можно прожить человеку и в малейший недород начинается страшнейший голод, и тогда китайцы мрут как мухи…» [3, с. 214, 215]. 10 июля, Цинан: «…Живем в китайских домах с бумажными потолками, с окнами в мелком переплёте, заклеенными тонкой рисовой бумагой. Здесь нет никаких уборных ни в самих строениях, ни на дворе. Их заменяет любое место – на задворках или у забора. И оставленное не пропадает: с раннего утра бегают китайцы с корзинками, собирая туда отбросы и всё остальное, всё это прессуют, утрясают и, набрав целую корзину, садятся и начинают лепить из этой массы круглые плоские лепешки, которые затем уже бегут продавать» [3, с. 218, 219]. 2 ноября, Цинанфу: «У китайцев всё просто: Дубань собрал налоги с населения Шаньдунской провинции вперёд за несколько лет, а теперь выпустил свои деньги. Чтобы они котировались и шли на уровне серебра, он приказал, чтобы во всех менялках их меняли наравне с серебряными долларами и так же принимали. Тем, кто закроет менялку или откажется разменивать по его курсу, – тут же рубят голову. Просто и хорошо! Посмотрели бы наши русачки на все эти поборы, на то, как живёт и работает китайский крестьянин и как он питается! Всю землю он обрабатывает на своих плечах, как говорится голыми руками. Плуг – просто искривленная обточенная рукоятка… Возделывают всё поле грядками, словно в саду, а не под хлеба» [3, с. 224]. 2–4 декабря 1925 г., Цинанфу: «…Значит выходит так: У Пэйфу – американский ставленник; мы, то есть наш Дубань, – действует не без одобрения японцев, а Фын – ставленник СССР. Так вот и крутится политика в Китае. А народ молчаливо работает, разоряется, мрёт с голоду, снова работает, снова разоряется, и так без конца до тех пор, пока будет жить на земле. Печальная участь!» [3, с. 227]. Аналогичные по своей «этнографичности» описания встречаются на страницах дневника полковника Генерального Штаба А.А. Тихобразова, служившего начальником Штаба 65-й дивизии генерала Чжан Цзунчана. Находясь несколько дней в Тяньцзине, Тихобразов отмечает: «видел быт китайцев, в том числе пытки и казни с вырезанием у женщин груди, мускулов ног, отрезанием рук и т.п. Всё это производит гадкое впечатление» [4, с. 235]. 25 апреля [1926 г., Пекин]: «…С Воробьёвым пошли в Запретный город, куда нас пустили, на стены. Красиво смотреть на Императорский дворец с золотой крышей и жёлтой глазированной черепицей. По дороге к нему у стен на шестах – отрубленные головы» [4, с. 241]. «Этнографическая» описательность «китайщины» в дневниковых записях русских эмигрантов нередко соседствует с её критическим осознанием. В частности, это можно увидеть в противопоставлении китайской и русской (или европейской) культуры, образа жизни. Важным элементом этого противопоставления является, например, дихотомичность китайской грязи и европейской чистоты. Из дневника И.И. Штина от 26 декабря 1925 г.: «Ездили с Николаевым в Циндао (до Первой мировой войны – основной центр германской сферы влияния в Китае. – С.С.)… Хороший город, в котором ещё не выветрилось немецкое влияние. Отличные дома, хорошие улицы, везде чистота и порядок» [3, с. 229]. Для сравнения у того же Штина: «Таянфу – типично китайский город. Скученное население, одна широкая пыльная улица, от которой в стороны расходятся узенькие улочки, застроенные маленькими грязными фанзами…» [3, с. 216]. Запись в дневнике А.А. Тихобразова от 27 апреля 1926 г.: «Поехал в Духовную Миссию в Пекин. Вокруг миссии – жалкие лачуги. И это находится среди стен китайской столицы! Пекин так неинтересен, что и ходить по нему не хочется, грязная деревня, да и только. В миссии видна печать разрушения. Как-то всё расползается, хотя довольно чисто…» [4, с. 241]. Очень много общего в содержательном плане даёт дневник И.С. Ильина, в прошлом офицера Белой армии, после эвакуации в 1920 г. прожившего в Харбине, уникальном своей «русскостью» городе на китайской земле, более двадцати лет. Описывая предпринятую им в 1926 г. в качестве корреспондента харбинской газеты «Слово» поездку по городам Северного Китая, Ильин восклицает: «милый Харбин, это подлинно русский город по сравнению с тем, что делается здесь…, со всех сторон выпирает китайщина» [2, л. 12]. Необычайно ярко критика «китайщины» проступает в дневнике И.И. Серебренникова в первой половине 1930-х гг. Здесь чувствуется усталость от долгого вынужденного пребывания в чужой во всех отношениях стране и понимание невозможности вернуться на родину (Иван Иннокентьевич так и скончался в Китае в 1953 г. в ожидании разрешения на выезд из страны – С.С.). Большой интерес представляют пространные размышления Серебренникова о «сожительстве русских и китайцев» в Китае от 8 октября 1932 г.: «Надоели ли мы друг другу? Мы – это китайцы и русские эмигранты, засевшие в Китае. Как будто бы – да! Долгое сожительство рядом, бок о бок, нос к носу становится как будто уже мало выносимым. Китайцы перестают привлекать к себе симпатии, когда имеешь время к ним приглядеться. Этого времени мы имеем более чем достаточно. Становится противным тот дух торгашества, коим китайский народ проникнут сверху донизу. Все эти „комишоны“ (commission), взятки, поборы – альфа и омега китайской жизни. Возьмите китайского повара, который служит у вас, повара хорошего, честного. Он не позволит себя взять ни одной вещи у вас, как бы плохо она ни лежала. Но он всегда будет брать комиссию с прачки, которая стирает вам бельё, с поставщика продуктов и т.д., потому что это освящено обычаем, стародавней практикой… Если китайцу попадёт в руки та или иная денежная сумма для торгового оборота, он должен что-то заработать для себя: это закон, который необязателен только для дураков. Чиновники – как будто все казнокрады и взяточники. Богатые и прибыльные должности сдаются на откуп. Понятно, что откупщик старается заработать „за своё время“ как можно более… Китайские гражданские войны – это тоже своего рода коммерция. Эти войны разоряют население, но безмерно обогащают генералов, которые нередко превращаются в миллионеров и запасаются особняками на иностранных концессиях портовых городов Китая. Выходит, гнилая сердцевина у государства. Если вы начинаете смотреть на китайца как на лицо, которое всегда можно купить и подкупить, вы невольно теряете всякое уважение к нему и начинаете понимать причину всех беспорядков и настроений в его стране. Вы готовы уже презирать китайца и в то же время чувствуете, что он сам презирает вас, потому что вы как русский беженец – бесправны, беззащитны, за вами нет такой силы, которая могла бы при случае вас защитить, и если он ведёт ещё с вами кое-какие дела, то только потому, что у вас есть ещё некоторые средства, которыми можно попользоваться… Торгашество, страх и преклонение перед сильным, издевательство над слабым – может ли всё это действительно привлекать симпатии к китайцу? Конечно, нет. Одно время Китай как вновь возрождающаяся страна привлекал к себе симпатии мира, но, кажется, к теперешнему моменту от этих симпатий уже осталось очень немногое…» [5, с. 233, 234]. Целый ряд критических замечаний в отношении китайской действительности обнаруживаются и на других страницах дневника Серебренникова. 5 января 1932 г.: «…Я прожил в Китае уже одиннадцать лет и скажу: нет на свете чиновника более мерзостного, пакостного, лихоимного, чем в этой стране. Разве только наша сановная коммунистическая дрянь может выдержать сравнение в этом отношении» [5, с. 156]. Такое сравнение с советским режимом в России, который Серебрянников не принял до конца своих дней, говорит о многом. 14 января 1933 г.: «Утром у меня снова побывал Верёвкин. Долго с ним я беседовал на разные темы. Разговорились с ним и на тему о китайских студентах, с которыми мой собеседник возится уже двадцать два года, и, Боже мой, каких только ругательств не высыпалось по адресу таковых. Китайские студенты – и лентяи, дармоеды, паразиты. Ничем серьёзно не занимаются и не увлекаются. Даже модный среди них марксизм и коммунизм – это приблизительно то же, что модный галстук для неуча-петиметра, не более. – Кончат университет, поступят на службу и через два-три года начнут воровать казённые деньги, – как-то заметил я своему собеседнику. – Зачем же через два года? Сразу же! – энергично поправил меня он» [5, с. 281]. 28 ноября 1933 г.: «Страшная вещь – это китайское правосудие, примитивное и недалёкое. Во всякой другой стране сумели бы по горячим следам найти убийцу – здесь же сделали всё для того, чтобы схоронить все концы в воду…» [5, с. 350]. Серебренниковы с грустью отмечают, что при столкновении с китайской действительностью русская культура нередко проигрывает. Это особенно заметно на детях, молодёжи, которая быстро «обиностранивается», ещё хуже – «окитаивается»: «…Дети быстро научаются от своих ам (нянек. – С.С.) говорить по-китайски. Я и сейчас вижу часто на своей улице русского мальчика, который совсем не умеет говорить по-русски, но зато отлично объясняется по-китайски. Рассказывали мне также, что ама однажды подводила или подносила одну маленькую русскую девочку в церкви к причастию, та капризничала и кричала по-китайски: – Бу-яо, бу-яо! Это значило: – Не надо, не надо! Таковы наши маленькие китайцы» [5, с. 382]. Раздражение китайской действительностью, сложное положение русских эмигрантов в стране, усугублённые пониманием невозможности возвращения на родину, порой порождали своеобразный колониальный дискурс[1] в сознании Серебренникова – позиционирование Китая в качестве отсталой, варварской страны, жители которой, низшие существа, самонадеянно вознамерились освободиться от рабства. Характерна в этом отношении запись от 25 мая 1934 г.: «Вчера я поздно ночью возвратился из Русского клуба, где я играл в шахматы и пил пиво. Я играл неудачно и был в плохом настроении. На каменном полу ниши, куда выходит парадное крыльцо моей квартиры, я наткнулся на какое-то маленькое существо, свернувшееся калачиком и, видимо, расположившееся тут спать. Я растолкал это существо. Оно завозилось, и я узнал его. Это был маленький китайчонок, уличный бродяжка, нищий-попрошайка наших кварталов. Я рассвирепел… Как посмел этот маленький жёлтый расположиться на ночлег у дверей белого?! Несчастная раса… жалкие рабы, надумавшие стать свободными!» [5, с. 390]. Но тут же, как отрезвление, смешанное с жалостью и стыдом, пришло понимание того, что судьба русских там, на родине во многом схожа с судьбой китайцев: «Я в ярости хотел вышвырнуть китайчонка на середину улицы, чтобы впредь не было повадно ему ночевать, где не следует, и вдруг остановился. Китайчонок что-то жалобно лепетал со сна, перемешивая китайские слова с русскими, которым он научился тут же, на наших улицах (курсив мой. – С.С.), где так много гуляет и бродит русских. Среди этих слов я явственно услышал восклицания: – Дядя, дядя! Он, видимо, просил моего разрешения переночевать у дверей моей квартиры. И вдруг я вспомнил свою родину, своих рабов, захотевших тоже стать свободными, своих русских беспризорных, детей, ютящихся порой по ночам в водосточных канавах и трубах. Я закрыл глаза и прошёл в свою квартиру. Китайчонок, нужно думать, спокойно переночевал у дверей моего дома…» [5, с. 390]. «Расистские» высказывания по поводу цветных рас вообще и японцев – особенно характерны для дневниковых записей И.С. Ильина в 1930-е гг. Январь 1933 г.: «Не подлежит никакому сомнению, что деление на расы – белую и цветные – не напрасно. По своим умственным, духовным и моральным качествам белая раса стоит на высшей ступени и уже за ней располагаются все остальные…» [1, л. 6]. Дневники русских эмигрантов дают яркий пример формирования и функционирования образа Китая в эмигрантском сознании в рамках содержательно-смыслового конструкта «китайщина». Осознавая себя носителями европейской прогрессивной культуры, эмигранты зачастую видели в Китае отсталую, малокультурную страну, в которой вынуждены прозябать волей судьбы. И даже те, кто стремился открыть для себя древнюю, самобытную и высокую культуру Китая, смотрели на неё через призму европейской, выступая исследователями, препарирующими китайскую традицию. Принятия Китая со всей его социокультурной спецификой практически не происходило, что было обусловлено, в частности, большой культурной чуждостью и нежеланием эмигрантов интегрироваться в китайскую среду. Негативное видение Китая подкреплялось и крайне непростой обстановкой внутри страны, осложнявшей и без того зыбкое положение русских эмигрантов, которые подобно «ряске в непогоду»[2] находились во власти жестоких мировых бурь. Литература 1. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. Р-6599. Оп. 1. Ильин И.С. Д. 2. 2. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. Р-6599. Оп. 1. Ильин И.С. Д. 9. 3. Дневник майора И.И. Штина // Балмасов С.С. Белоэмигранты на военной службе в Китае. М.: ЗАО Центрполиграф, 2007. С. 204–231. 4. Дневник полковника А.А. Тихобразова // Балмасов С.С. Белоэмигранты на военной службе в Китае. М.: ЗАО Центрполиграф, 2007. С. 232–298. 5. Китай и русская эмиграция в дневниках И.И. и А.Н. Серебренниковых. В 5 т. Т. 1: «Пока же мы счастливы тем, что ничто не угрожает нам…» (1919–1934) / Гуверовский ин-т революции, войны и мира; Предисл. М. Раева; Сост., вступит статья, подготовка текста, биографический словарь и коммент. А.А. Хисамутдинова; Общая ред. С.М. Ляндерса. М.: РОССПЭН, 2006. Ст. опубл.: Общество и государство в Китае: XLII научная конференция: Часть. 2 / Ин-т востоковедения РАН. - М.: Учреждение Российской академии наук Институт востоковедения (ИВ РАН), 2012. - 385 стр. - Ученые записки Отдела Китая ИВ РАН. Вып. 6. С. 276-284.
Автор: Смирнов С.В. |
Новые публикации на Синологии.Ру Историограф Сыма ЦяньМеждународное обозрение от 27.04.2024 о Китае Час истины. Конфуций и конфуцианство Час истины. Россия и Китай. История отношений Император и его армия |
