Кобзев А.И.

3 эссе Ван Янмина

Часть II

Эссе Ван Янмина, вошедшие в антологию образцовой литературы «Шедевры прозы древнего стиля» («Гу вэнь гуань чжи», 1695 г.)

Раздел  1

Запись о посвященном канонам зале библиотеки у горы [Гуй]цзи [1525 г.][1]

Каноны суть постоянное дао. Как находящееся на небе оно называется предопределением. Как даруемое человеку оно называется природой[2]. Как владычествующее в теле оно называется сердцем. Сердце, природа и предопределение суть единое, которое пронизывает людей и вещи, достигает [всех] четырех морей, наполняет небо и землю, простирается на древность и современность. Нет ничего, чем бы [оно] не обладало. Нет ничего, что бы [с ним] не совпадало. Нет ничего, что бы [в нем] изменялось. Это есть постоянное дао.

Когда оно отвечает реакцией на воспринятое, тогда предстает в виде соболезнования и сострадания, стыда и негодования, отказа [себе] и уступки [другому], утверждения и отрицания[3]. Когда оно обнаруживается в делах, тогда предстает в виде родственной близости между отцом и сыном, в виде должной справедливости между правителем и подданными, в виде различий между мужем и женой, в виде последовательности между старшими и младшими, в виде доверия между друзьями и товарищами. Все это: сочувствие и жалость, стыд и негодование, отказ и уступка, утверждение и отрицание, а также родственняя близость, упорядоченность отношений, различия и доверие, — суть [единое], именуемое сердцем, природой, предопределением. Оно пронизывает людей и вещи, достигает [всех] четырех морей, наполняет небо и землю, простирается на древность и современность. Нет ничего, чем бы [оно] не обладало. Нет ничего, что бы [с ним] не совпадало. Нет ничего, что бы [в нем] изменялось. Это есть постоянное дао.

Говоря о нем в действиях сил инь и ян, спаде и росте, называют это «Переменами». Говоря о нем в проведении государственных законов и уставов, политических и судебных дел, называют это «Писаниями». Говоря о нем в проявлениях песнопений и декламации, нрава[4] и чувств, называют это «Стихами». Говоря о нем в складывании стройности и принципосообразности, выдержанности и культурности, называют это «Благопристойностью». Говоря о нем в рождении радости и веселья, умиротворенности и спокойствия, называют это «Музыкой». Говоря о нем в различении откровенного и фальшивого, превратного и правильного, называют это «Вёснами и осенями». Все названное, начиная от действия в силах инь и ян, росте и спаде и кончая различающей ролью относительно откровенного и фальшивого, превратного и правильного, есть единое, именуемое сердцем, природой, предопределением, которое пронизывает людей и вещи, достигает [всех] четырех морей, наполняет небо и землю, простирается на древность и современность. Нет ничего, чем бы [оно] не обладало. Нет ничего, что бы [с ним] не совпадало. Нет ничего, что бы [в нем] изменялось. Это и называется шестью канонами. Шесть канонов не суть что-либо иное. Но суть постоянное дао моего сердца.

Поэтому «Перемены» описывают силы инь и ян, спад и рост в моем сердце, «Писания» описывают государственные законы и уставы, политические и судебные дела в моем сердце, «Стихи» описывают песнопения и декламацию, нрав и чувства в моем сердце, «Благопристойность» описывает стройность и принципосообразность, выдержанность и культурность в моем сердце, «Музыка» описывает радость и веселье, умиротворенность и спокойствие в моем сердце, а «Вёсны и осени» описывают откровенное и фальшивое, превратное и правильное в моем сердце.

Отношение благородного мужа к шести канонам следующее. [Надо] добиваться того, чтобы силы инь и ян, спад и рост моего сердца вовремя в нем действовали, поэтому почитать «Перемены». Добиваться того, чтобы государственные законы и уставы, политические и судебные дела моего сердца вовремя в нем проводились, поэтому почитать «Писания». Добиваться того, чтобы песнопения и декламация, нрав и чувства моего сердца вовремя в нем проявились, поэтому почитать «Стихи». Добиваться того, чтобы стройность и принципосообразность, выдержанность и культурность моего сердца вовремя в нем складывались, поэтому почитать «Благо­пристойность». Добиваться того, чтобы радость и веселье, умиротворенность и покой вовремя в нем рождались, поэтому почитать «Музыку». Добиваться того, чтобы откровенное и фальшивое, превратное и правильное вовремя в нем различались, поэтому почитать «Вёсны и осени».

Ведь прежде совершенномудрые поддерживали высшие устои человеческого бытия[5]. Заботясь о последующих поколениях, изложили шесть канонов. Это подобно тому, что отцы и патриархи богатой семьи, заботясь о том, как бы кое-кто из их сыновей и внуков не промотал и не пустил на ветер имущество, накопленное ими в кладовых и амбарах, не впал в конце концов в нужду и обнищание и не утратил средств к самосохранению, занесли в учетные списки все то, чем располагала их семья, дабы передать по наследству, с тем чтобы от поколения к поколению имущество, накопленное ими в кладовых и амбарах, сохранялось и было в полном распоряжении, что [в свою очередь] избавило бы от горестей нужды и обнищания. На том же основании и шесть канонов суть учетные списки моего сердца, а реальностью шести канонов владеет мое сердце.

Сходным образом реальное имущество, накопленное в кладовых и амбарах, во всем своем множестве и разнообразии полностью находится в их семье, а учетные списки суть только номенклатурные и количественные перечни и ничего более. Однако современные ученые не сведущи в том, как добиваться реальности шести канонов в моем сердце. Попусту насилуют мысль в мареве отсветов и отзвуков и ограничивают себя поверхностным смыслом письмен. Узколобо и упрямо считают, что это и есть шесть канонов. Уподобляются тем самым отпрыскам богатой семьи, не радевшим о соблюдении сохранности и благоприятном использовании реального имущества, накопленного в их кладовых и амбарах, в один прекрасный день все промотавшим и пустившим на ветер, докатившимся до нищенства и побирушничества, но тем не менее, заносчиво и самодовольно указывая на свои учетные списки, заявляющим: «Это имущество, накопленное в моих кладовых и амбарах». Разве одних от других отличишь? Увы!

Учение шести канонов не выявлено в свете. Это дело не одного дня или одной ночи! Превозносить выгоду и почитать лукавые речи – вот что называется внесением смуты в каноны. Перенимать комментарии и распространять заученное, погрязать в неосведомленности и недалекости, а тем самым засорять глаза и уши Поднебесной — вот что называется оскорблением канонов. Предаваться излишествам и беспорядку, соперничать в софистических уловках, приукрашивать бесчестные сердца и разбойные деяния, вторить мнению света и неявно прибирать к рукам[6] [мудрость древних], притом, однако, почитая себя постигшим каноны, — вот что называется губить каноны. Подобного рода люди прилаживают свои так называемые счетные списки, но разрывают на части каноны. Не лучше ли снова понять, почему именно почитаются каноны!

В Юэчэне[7] в старину имелась библиотека у горы [Гуй]цзи, расположенная на западном отроге [горы] Волун (Спящего Дракона). Уже давно [она] пребывала в запустении. Правитель области, вэйнаньский[8] [уро­женец], господин Нань Дацзи[9] в связи с тем, что проводил в народе административные мероприятия, был до глубины души огорчен разбродом, царящим в современном учении. Поэтому вознамерился продвинуть его вперед по пути (дао) совершенномудрых и высокодостойных. И тогда повелел правителю Шаньиня[10], господину У Ину расширить и одновременно обновить библиотеку, а кроме того, устроить за ней зал, посвященный канонам[11]. [Свой приказ он] сопроводил словами: «Когда каноны правильны, простой народ благоденствует и не таит зла в сердце!» Зал был сооружен. И ко мне была обращена просьба высказать пару слов, с тем чтобы оповестить [об этом] многих ученых мужей. Поскольку отказаться я не мог, вот и написал то, что получилось. Ох! Если современные ученые постигнут сказанное мной и будут добиваться этого в своих собственных сердцах, тогда, надеюсь, станет понятно, почему именно почитаются каноны.

Раздел  2

Запись о капище Сяна [1508 г.][12]

В горах Лин (Духов) и Бо (Широкая)[13] имеется капище Сяна. Живущие у подножия гор варвары мяо[14] все, веря в духов, поклоняются ему. Наместник[15] господин Ань в связи с тем, что варвары мяо просили о реставрации здания капища, обратился ко мне с просьбой написать, [что я думаю по этому поводу]. Я спросил: «Не собираетесь ли разрушить его?» Он собрался реставрировать и ответил, что будет реставрировать. [Тогда я спросил], почему [он] берется за реставрацию. [С его стороны последовал] ответ: «Никому не известен источник, из которого взяли свое начало эти жертвоприношения [Сяну]. Однако если идти от [времен] моего отца и деда, двигаясь ко [временам] прадедов и пращуров и даже еще выше [в древность], то [надо сказать, что] всегда живущие здесь наши дикие варвары выражали почтительность и благоговейно приносили жертвы в этом капище, поддерживали [его] и не смели предавать запустению».

Я сказал: «Как же так? Жертвоприношения [Сяну] в Юби[16] люди [эпохи] Тан[17] уже в свое время ликвидировали. Что касается дао Сяна, то как сын [он] не был сыновне почтителен, а как брат был надменен.  [Он] был отвергнут в [эпоху] Тан, но все еще существует и поныне; был изничтожен в Юби, но все еще процветает в данной местности. Как же так? Я знаю, в чем дело. Благородный муж, любя какого-либо человека, доходит [в своей любви] до того, что распространяет [ее] и на ворона у него на крыше[18]. Но тем более это относится к младшему брату совершенномудрого! Если так, то жертвоприношения делаются для Шуня, а не для Сяна. Думаю, что смерть Сяна произошла после того, как [мяо] были покорены[19] [танцем] со щитом и перьями[20]. В противном случае как [объяснить то], что в древности немало было заносчивых и жестоких[21], однако одному лишь Сяну продолжают приносить жертвы до сих пор?! Я в этом вижу еще большее свидетельство предельной благодатности (дэ) Шуня, который проникал ею в самую глубину человека и изливал милость далеко и надолго. Ведь негуманным Сян был только поначалу. Но разве не был он перевоспитан Шунем?

Разве не гласят „Писания“: „Мог поддерживать согласие, дабы быть сыновне почтительным, все более и более исправлял [Сян], не допуская [его] до разврата“[22]; „И Гу-соу тоже проникся доверием и благосклонностью“[23]. Стало быть, [последний] был уже перевоспитан и стал чадолюбивым отцом. Сян все еще не был братолюбивым, не мог находиться в согласии, однако, идя к добру, тем самым не шел ко злу, не уходил в разврат, тем самым по необходимости проникался добром. Наверняка и Сян был перевоспитан Шунем. Мэн-цзы утверждал: „Сын неба послал чиновников управлять его владением, [ибо] Сян не был способен к деятельности [правителя]“[24]. Ведь это [говорит о] глубокой любви и внимательной заботе Шуня по отношению к Сяну, которые делали поддержку и помощь, руководство и наставничество ему всеобъемлющими. Иначе обстоит дело с такими совершенномудрыми, как Чжоу-гун[25], который не пощадил Гуаня и Цая[26]. Это показывает, что Сян уже был перевоспитан Шунем, поэтому мог, привлекая высокодостойных и беря на службу способных, предоставлять им соответствующие посты и одаривать милостями свой народ, а после смерти память о нем живет в человеческих душах.

Сановники всех удельных князей (чжу-хоу) получали приказы от сына неба. Видимо, чжоуская система чинов своим образцом имела наделение Шунем Сяна уделом. Я в этом нахожу еще большее удостоверение доброты человеческой природы. В Поднебесной не существует людей, которых нельзя было бы перевоспитать. В таком случае то, что люди эпохи Тан ликвидировали жертвоприношения Сяну, основывалось на том, каким Сян был вначале, нынешнее же его почитание мяо₁ исходит из того, каким Сян стал под конец. Эту идею я собираюсь сделать достоянием гласности, дабы стало понятно, что даже люди столь же недобрые, как Сян, и то могут быть исправлены, а благородные мужи, достигшие предела в совершенствовании благодати, даже таких негуманных, как Сян, и то могут исправить».

Раздел  3

Поминальное слово о захоронении путешественника [1509 г.][27]

В третий день осеннего месяца четвертого года [эры] Прямой благодати[28] случилось, что некий, объявившийся идущим из столицы, смотритель[29], имя и фамилия которого остались [мне] неизвестны, имея при себе сына и слугу и следуя на место службы, проходил через Лунчан[30]. [Он] остановился на ночлег в семье туземцев-мяо₁. Я из-за плетеной изгороди увидел его. Лил затяжной дождь, и уже спустилась ночная тьма. [Я] хотел было отправиться порасспросить его о том, что делается на севере[31], но не удалось. Назавтра поутру послал человека осведомиться о нем, однако тот уже ушел. К полудню пришел какой-то человек со Сколопендрового склона[32] и сообщил, что у склона умер старик, а рядом с ним двое скорбят, проливая слезы. Я сказал: «Это, должно быть, умер смотритель. О горе!» К вечеру вновь пришел какой-то человек и сказал, что у склона двое умерших, а рядом третий сидит и стенает. Расспросив о том, как он выглядит, [я] понял, что и сын смотрителя умер. На следующий день опять явился какой-то человек и сообщил, что видел у склона лежащие вместе три трупа. Выходило, что слуга смотрителя тоже умер. Ох! О горе!

Подумав о том, что эти брошенные под открытом небом останки совершенно беспризорны, [я] велел двум мальчикам-слугам, вооружившись корзинкой для переноса земли и лопатой, пойти и захоронить их. Оба мальчика-слуги сделали вид, что это для них затруднительно. [Тогда] я сказал: «Ох-хо! Мы с вами ведь такие же, как и они». Мальчики-слуги горестно зарыдали и попросили пойти [вместе с ними]. Придя к тому горному склону, вырыли три ямы и предали их тела земле. Кроме того, прихватив петуха и три чашки риса[33], тяжело вздыхая и проливая горькие слезы, [я] почтительно обратился к покойному со словами: «Ох! О горе! Кто ты? Что ты за человек? Я — лунчанский почтмейстер Ван Шоужэнь [родом] из Юйяо. Мы оба с тобой — уроженцы Срединной земли[34]. Мне не ведомо, из какой ты области, из какого уезда. И почему ты оказался здесь, став навью сей горы? Древние высоко чтили свои родные места и, отправляясь на дальнюю службу, не удалялись более чем на тысячу ли. Что касается меня, то я был вынужден попасть сюда, поскольку подвергся ссылке. И на тебе тоже лежит какая-то вина?

[Я] слышал, что ты служил всего лишь смотрителем. Жалованье, [стало быть], не превышало пяти доу[35], так что ты, пожалуй, выводил жену и детей собственноручно пахать землю. Зачем же на [эти несчастные] пять доу ты променял свое [превосходное] тело [ростом] в семь чи[36]?! Но и этого не хватило — пришлось еще добавить и сына своего и слугу. Ох! О горе! Если б действительно шел ты позарившись на эти пять доу, то радостно бы держал свой путь. Но отчего же вчера я видел твое лицо изборожденным беспокойством? Ведь [ты] не мог сдержать печаль. Не обращая внимания, [ты] шел напролом сквозь туман и росу, карабкаясь, лез по обрывам и скалам, переваливал через вершины десятков тысяч пиков, голодая и испытывая жажду, истомляясь тяжелым трудом, изматывая и мускулы и кости, и вдобавок еще нападала снаружи болотная лихорадка, а печаль и тоска грызли изнутри. Разве возможно тут избежать смерти?
Я твердо знаю, что смерть твоя была неизбежна. Однако неожиданно то, что она была столь скоропостижной. И столь же неожиданно, что и сын твой и слуга также внезапно почили. Все это ты сам навлек. Что уж тут скажешь?!

Подумав о том, что ваши три тела остаются бесприютными, я пришел похоронить их. Именно это заставляет меня испытывать неизбывную тоску. Ох! Тяжело! Если бы вы не были похоронены, то из глубоких ущелий набежали бы стаи лис и ядовитые змеи из мрачных пропастей обвили бы [вас] сплошным кольцом. И уж непременно смогли б устроить вам погребение в [своих] желудках[37], долго бы [вы] не пролежали под открытым небом. Хоть ты уже и лишен сознания, но что я могу поделать со [своим] сердцем?!

С тех пор как я покинул отца, мать, родину и прибыл сюда, уж минуло два года. Пришлось претерпевать и лихорадку, и ядовитые миазмы, но все же кое-как себя сберег, за счет того, что не было ни дня, в который бы предался [я] унынью. А ныне же столь горестно скорблю. И это значит, что к тебе я отношусь с большим вниманьем, а о себе не очень-то забочусь. [Впрочем], мне не должно вновь о тебе скорбеть! Я для тебя спою, а ты послушай. Песнь гласит:

Густой чредою горные вершины

Макушками уперлись в небосвод —

И птицы ввысь стремящийся полет

Не покорит величья исполинов.

А те, кто в странствиях исчерпывают жизнь,

В душе лелеют образы отчизны,

Не ведая, где запад, где восток[38].

Не ведают, где запад, где восток,

Небесный лишь для них един простор[39].

В любом конце чужих краев,

В кольце предельных вод,

Бросая взгляд, находят кров —

Не строят свой оплот.

О вышняя душа, о вышняя душа![40]

Оставь вкушать печали горький плод!

Еще одну песню слагаю, чтобы утешить тебя:

В разлуке мы с родной землею оба,

И варваров нам непонятна речь.

Не предрешить судьбы своей до гроба,

Но, если здесь придется умереть,

Возьмем с собой твоих слугу и сына

И двинем в путь рассеивать тоску.

Гнедого тигра и узорного дракона[41]

Оденем упряжью и взмоем в высоту,

Увидим край родного окоема.

И вздохами наполним пустоту.

Но если я живым уйду отсюда,

Возьму вас всех в отчизну вновь.

Вокруг дорог земли могильной груды,

Под ними много родины сынов.

Они друг друга кличут, посещают,

Питаются росой, глотают ветер[42],

И голода их круг не предвещает.

Вас поутру олени дружно встретят,

А обезьяны вечером приветят.

Пускай земля для вас здесь будет пухом,

Не будьте этих мест недобрым духом».