Неглинская М.А.

Комментарии

1. Здесь и далее в тексте работы приняты обозначения императоров девизами их правлений, а не именами собственными.  Все даты и годы действия девизов даны в согласии с Большим китайско-русским словарем [22, т. 1, с. 148-161]. См. Приложение 1.
2.  Маньчжуры никогда не ослабляли контроля над завоеванной страной, все их города представляли собой крепости, в которых размещались военные гарнизоны. Маньчжурам и монголам запрещалось вступать в браки с китайцами и заниматься какой-либо деятельностью, кроме государственной службы (например, коммерцией и ремеслами). Однако, хотя бы по причине малочисленности маньчжуров, составлявших менее 2% населения империи Цин, новая власть не могла управлять огромной страной, не опираясь на китайцев. Для сохранения паритета половина всех гражданских постов была зарезервирована за маньчжурами, другая половина – за китайцами, при явном преобладании северян. На Юге проживало большинство  китайского населения, на долю которого приходилась при этом лишь четвертая часть всех должностей империи. Таким образом, конкуренции на экзаменах для маньчжуров не было вовсе, а среди южан она была выше, чем у северных китайцев. Это не способствовало укреплению авторитета маньчжуров на Юге, где  в моменты кризиса власти всегда находилось много недовольных из числа “безработных” интеллектуалов, не имевших шанса получить пост в империи. Не удивительно, что многие восстания, потрясавшие государство Цин, начинались на Юге, в том числе и отразившее европейскую утопию о возможности христианизации Китая Тайпинское восстание (1850-1864). Порок системы заключался в том, что привилегированный народ был максимально огражден от необходимости напрягаться и, вследствие этого, обречен на праздность и вырождение.
3. По традиции, восходящей к основателю маньчжурского   государства  Нурхаци, объединившему подвластные ему военные силы в армию “восьми знамен” - ба ци, эта система сохранилась и в империи Цин. Деление знамен по старшинству было следующим: 1. Желтое знамя с красной каймой. 2.Желтое знамя без каймы. 3.Белое знамя без каймы. 4. Белое знамя с красной каймой. 5. Красное знамя без каймы. 6. Красное знамя с синей каймой. 7. Голубое знамя без каймы. 8. Голубое знамя с красной каймой. Вскоре после установления династии Цин  маньчжурские войска ввиду их малочисленности были усилены монгольскими и верноподданными китайскими войсками. Монголы Внутренней Монголии составляли опору власти цинских императоров и считались наиболее близкими маньчжурам по духу, поскольку признали свою зависимость от последних уже в 1636 г Таким образом, цинские войска стали иметь три подразделения: маньчжурский (самый привилегированный), монгольский и китайский кушай. На войска трех кушаев была возложена охрана императорского дворца, столицы и близлежащей территории, а также других наиболее ответственных объектов. Особое место в ба ци отводилось войскам так называемого “столичного направления”, состоявшим в основном из маньчжуров. При участии передового гвардейского отряда этих войск в боевых действиях командование им должен был принять на себя император или же, по его поручению, принцы крови и князья императорского дома [61, с. 218-220].
4.  Доходы казны в цинское время формировались из ряда налогов, в числе которых были подушный и поземельный сборы, доходы от рудников, рыбной ловли и некоторых видов торговли (соляной и чайной). Дворцовые доходы и расходы были частично отделены от государственных. Поземельный сбор, наложенный на все области, кроме земель удельных, дворцовых и жалованных войскам восьми знамен и находившихся по большей части в северном Китае и Маньчжурии, осуществлялся дважды в год, в течение всех весенних и осенних месяцев. Этот сбор производился зерновыми культурами (в Шаньдуне и Хэнани – рисом, пшеницей, просом, бобами, в южных провинциях – только рисом), а также шелком и серебром по эквиваленту (стоимость мешка проса в урожайные годы XIX в. равнялась одному лану серебра, стоимость мешка риса – половине лана). Лан - старинная китайская денежная единица, равная приблизительно 37,3 грамма чистого серебра. Денежные государственные налоги собирались только серебром в слитках, с клеймом, обозначающим место, откуда поступало серебро, и имя мастера, изготовившего слиток. Серебро в империи Цин вводилось в обращение в результате добычи его в  южных провинциях Хунань, Сычуань, Гуандун, Гуанси, Юньнань и  Гуйчжоу, причем масштабы добычи серебра в Юньнани перекрывали количество серебра, поступавшего из всех остальных указанных провинций, вместе взятых. Доходы дворца ежегодно составляли более миллиона лан серебра, а также формировались из трех видов поступлений с территории северного Китая и Маньчжурии -  соболей, используемых в отделке придворной одежды, жемчуга, служившего знаком ранговых отличий маньчжурской аристократии, и корня жэньшэнь, применяемого придворными фармацевтами. Из Маньчжурии и Монголии поступали лошади для двора и армии.  Государственные расходы распределялись по следующим статьям: расходы на жертвоприношения в храмах; жалование гражданским чиновникам и содержание официальных учреждений; содержание людей, приписанных к войскам восьми знамен (имелись ввиду не только военные, но также их жены, дети и пожилые родственники) и набиравшихся из китайцев войск Зеленого знамени;  издержки на поддержание почтовых сообщений, учебных заведений и расходы на благотворительность. Так, в 1812 г. государственные доходы превышали 43 млн. лан  серебра и  4 млн. мешков зерна, расходы составляли более 33 млн. лан серебра и свыше 5,5 млн. мешков зерна. При этом, в одном лишь Пекине на содержание войск ежегодно тратилось до 6 млн. лан серебра  и 3 млн. мешков риса, до 1,5 млн. лан серебра ежегодно отправлялось в Маньчжурию на содержание присутственных мест и войск. Жалование князьям императорского дома выплачивалось серебром и зерном и составляло: князю первой степени – 10 тыс. лан, его наследнику – 6 тыс., князю второй степени - 5 тыс.,  наследнику – 3 тыс., князю третьей степени – 2,5 тыс., князю четвертой степени – 2,3 тыс., князю пятой степени – 700 лан  серебра;  жалование князьям низших степеней нисходило  от 500 до 110 лан. Всем рангам на каждый лан серебра добавлялось еще по половине мешка риса. Жалование принцессам, княжнам и их мужьям полагалось от 400 лан, выдаваемых ежегодно императорской дочери, до 40 лан низшим рангам, на каждый лан серебра добавлялось по половине мешка риса. Жалование лицам, имеющим наследственные титулы гун, хоу, бо, цзы, нань, начислялось из расчета от 700 до 80 лан и соответствующего серебру количества зерна. Жалование чиновников военного сословия от первого до восьмого класса колебалось от 180 до 105 лан соответственно, довольствие чиновников от девятого до четырнадцатого классов включало от  80 до 45 лан и жалование рисом, начисляемое по тому же принципу. Гражданские чиновники в Пекине (большинство их  было уроженцами восьмизнаменных войск) получали двойное жалование (возможно, вследствие происхождения). Содержание всех войск ежегодно обходилось империи  примерно в 25 млн. лан серебра и 5,5 млн. мешков зерна, причем расходы на содержание восьмизнаменных войск в Пекине, по данным Н. Я. Бичурина, заметно превышали издержки на губернские гарнизоны [19, с. 67-78, 135-136, 146].
5.  Первая попытка найти дорогу в Китай через Индийский океан была предпринята уже в начале XVI в. португальцами. Они снарядили экспедицию (1514) в порт Кантон, расположенный на Юге Китая и ставший впоследствии главной целью всех европейских купцов. Отправленное в Китай вскоре после этого португальское посольство потерпело неудачу. Оно  достигло Кантона  (1517), а затем и Пекина (1520), где было пленено в связи с нарушением китайского дипломатического протокола, основу которого составлял ритуал многократного коленопреклонения и челобития императору (коутоу), символизировавший признание подчиненной роли других стран и их монархов по отношению к Китаю и китайскому государю (подробнее см.: <6>; Часть 1, Главу 2).Однако после того, как португальцы в основном усвоили традиционный китайский дипломатический лексикон, отношения стали развиваться успешнее. С официального согласия властей португальцы получили в свое распоряжение (1557) торговый порт Макао вблизи Кантона и занялись не только поставками китайских товаров в Европу, но и посреднической торговлей между Китаем и Японией, поскольку прямые контакты между двумя этими странами к тому времени уже были ограничены - проводимая с середины XVII в. японским правительством политика изоляции страны от внешнего мира резко сократила ее торговые связи (в середине XVII в. исключительное право торговли на японском рынке получили голландцы, оказавшие помощь правительству Японии при подавлении восстания внутри страны). Интересно однако, что с 1630-х годов Япония, в отличие от Китая, была полностью закрыта для европейских миссионеров [117, с. 617; 123, с. 49, 54-55].
6.  Англичане в 1600 г. создали Ост-Индскую компанию, получившую от правительства Великобритании монопольное право на торговлю со всеми странами в районе Индийского и Тихого океанов [124, с. 11]. Ежегодно компания посылала на Восток несколько кораблей. Быстро ставший популярным в Англии чай ввозили из Бантама, Сурата, Мадраса, в 1689 г. чай впервые привезли в Англию из Амоя. Английские фактории существовали на Формозе (современный Тайвань), где с 1671 г. англичане пользовались правом свободной торговли, а также в Кантоне (1685), позднее в Амое и на острове Чжоушань (1767). После ограничения зоны иностранной торговли портом Кантона (1755) английская Ост-Индская компания к концу столетия фактически монополизировала европейскую торговлю с Китаем [124, c.23-32]. Таким образом, англичане добились в этом большего успеха, нежели голландцы, перенеся внимание с “индийской” торговли  хлопком на “восточно-азиатскую” торговлю китайскими товарами. Великобритания во многом оказалась обязанной своим богатством успехам именно этого направления внешней торговли, которая позволила внести важное новшество в быт западного мира, соединив к удовольствию последнего американский сахар и китайский чай.  Хотя в середине XVIII в. голландцы получили прямой доступ в Кантон, к концу столетия британская торговая флотилия в этой гавани втрое превышала по численности голландскую, а британские вложения в китайскую торговлю составляли половину европейских кредитов, поэтому именно в Лондоне были сосредоточены главные финансовые операции всего мира. Коммерческое преимущество оставалось за англичанами вплоть до неудачного посольства 1792-1793 годов, возглавлявшегося лордом Маккартни (Macartney). Созданная в 1602 голландская Ост-Индская компания получила от своего правительства разрешение содержать войска, колонизировать занятые территории, объявлять войну и заключать мир со странами Востока. Вскоре после этого (1619) Ян Коен основал крепость Батавию (современная Джакарта) на острове Ява, администрация которой с этих пор определяла действия голландцев на Востоке. Этот территориальный выбор связан с тем, что голландцы, ставшие в XVII в. наследниками португальцев в Азии, поначалу потерпели неудачу в попытке обосноваться в Макао. С конца минской династии большим влиянием при императорском дворе пользовались миссионеры-иезуиты, защищавшие интересы католической Португалии в противовес интересам протестантской Голландии. Так, усилиями одного из них, (Адама Шаля фон Белл, подробнее о нем см.: Часть 1, Главу 3; <31>) переговоры (1656) голландского посольства с первым цинским императором Шуньчжи о возможностях торговли закончились  неудачей. Посольство, возглавляемое Петером де Гойером (de Goyer) и Якобом де Кайзером (de Keyzer), привезло богатые дары и совершило ритуал коутоу, однако не добилось права на постоянную торговлю в Китае. Голландцам было разрешено раз в восемь лет (позднее - раз в пять лет) отправлять в Китай посольство, сопровождаемое четырьмя торговыми судами и сотней людей. Важным побочным результатом первой голландской торговой миссии явилось издание в Амстердаме (1656) обстоятельного и хорошо иллюстрированного отчета одного из представителей посольства – Джона Ньюхоффа (Nieuhof, в отечественной литературе часто фигурирует как Нейхофф), сразу же переведенное на французский и английский языки и надолго ставшее важнейшим источником сведений европейцев о Китае. В докладе Ведомства ритуалов императору сообщалось, что прибытие ко двору ранее “не вносивших дани” голландцев – это результат распространения династией своей “доблести и цивилизации”. Изданный в связи с этим императорский эдикт гласил, что Голландия “выполнила обязанности по предоставлению дани, отправив (посла – М.Н.) ко двору, хотя территория (Голландии – М.Н.) отстоит на десять тысяч ли. Это свидетельствует о преданности и выполнении долга” [цит. по: 44, с. 210]. Еще менее успешным было последнее голландское посольство, возглавляемое Исааком Титзином (Titsingh), в результате чего голландцы долгое время торговали китайскими товарами в основном обходными путями: на небольших китайских судах грузы доставлялись в Батавию, а дальше - в Амстердам - их везли  сами голландцы.  Посольство  Титзина прибыло в Китай в период празднования шестидесятилетия Цяньлуна (1795) и было воспринято наравне с чествовавшими богдыхана рядовыми данниками империи – монголами и корейцами. Традиционная дипломатическая практика, распространявшаяся в цинское время, прежде всего, на подданных богдыхана из Монголии, Восточного Туркестана и Тибета, предполагала обязательное регулярное посещение двора для совершения ритуала поклонения императору - коутоу и доставки в Пекин дани-гун 供, размеры которой определялись законом для местного правителя каждого ранга. Посольства из других зависимых от Китая стран региона прибывали менее регулярно, что определялось необходимостью посредничества цинского императора в их внутренних делах. Исключение составляло корейское посольство, которое, в результате договоров, заключенных после вторжений маньчжуров в эту страну (1622, 1636), обязано было доставлять дары ежегодно в канун новогоднего праздника [19, с. 260].  В эту систему вассальных отношений маньчжурские императоры пытались включить также всех прибывавших в Китай европейцев.       
7. Еще в 1660 г. французская знать и купечество создали первую Китайскую торговую компанию, которая прекратила существование, почти сразу же лишившись своего патрона при дворе – кардинала Мазарини (умер в 1661).  Тремя годами позднее аналогичная торговая компания вновь возникла по настоянию Кольбера и также просуществовала лишь до кончины ее президента – Франсуа Карона (1673). Новое торговое предприятие было основано в конце столетия и в 1698 году первый французский корабль (“Амфитрита”) отправился, наконец, к берегам Китая. В 1705 г. это предприятие было преобразовано в Королевскую Китайскую компанию, которая в 1719 г. слилась с Ост-Индской компанией в Кантоне, а затем (1790) опять превратилась в частное предприятие, утратившее былые преимущества в торговле с Китаем. Трудности торговых отношений и препятствия, чинимые китайской администрацией, побуждали французов к поискам иных путей, и в частности, развитию миссионерства. Посылая французских иезуитов в Китай, Людовик XIV преследовал несколько целей, отчетливо сознавая, что борьба за религиозное господство диктовалась в реальности стремлением к политическому и экономическому преобладанию. Однако и попытка завязать дружбу с императором Канси при помощи ценных подарков и работавших при дворе иезуитов также увенчалась лишь поверхностным успехом. Испытываемые затруднения объясняют в целом настороженное отношение Людовика XIV к Востоку и его нежелание разделять слишком оптимистичные взгляды миссионеров на существующую вероятность подчинения этих территорий [204, c. 96]. К тому времени, когда французские корабли приняли участие в китайской торговле, они уже не смогли изменить общего соотношения сил:  Восемнадцатый  век в торговле Запада с Китаем по-прежнему оставался “британским веком”. Сложившаяся ситуация, возможно, объясняет инициативу Франции, которая, при столь ограниченных возможностях прямого экспорта китайских товаров, первой на Западе предприняла попытку смоделировать в  европейском  искусстве  оригинальный  вариант “китайского стиля” - шинуазри.
8. Россия оказалась вовлеченной в торговлю с Китаем достаточно рано (1618). С установлением дипломатических связей между Россией и империей Цин в годы правления первых двух императоров маньчжурской династии – Шуньчжи и Канси, и особенно после заключения Нерчинского мирного договора о границах и условиях торговли (1689), предметы роскоши из Китая стали поступать как посольские дары и товары, доставляемые сухопутными торговыми караванами. Но уже в 1694 году китайская сторона ввела ограничения на количество русских людей, которым разрешалось прибывать с караванами в Пекин (двумя сотнями человек вместо прежних четырехсот), приравняв в этом отношении русские караваны к тем, что приходили из Джунгарии. С 1689 по 1718 из России в Пекин было направлено десять караванов, причем первые из них доставляли как казенные, так и многократно превосходившие их в объеме частные товары.  Результатом такой диспропорции явился указ Петра I о полном запрещении частной торговли и установлении государственной монополии на “китайский торг” (1706). Ярмарками, которые совершались прямо на Посольском дворе, обычно сопровождались и прибытия в Пекин русских послов [56, с. 571]. Характерной особенностью сухопутной торговли было отсутствие стабильности, поскольку она рассматривалась Китаем в контексте проблемы “управления варварами”, и  Канси прибегал к периодическим ее запретам с целью оказания политического давления на монгольские ханства и Россию. Вероятно, экономический потенциал Цинской империи позволял пренебрегать выгодами от торговли с Россией ради политических целей, поскольку постоянным фоном всех  русско-китайских переговоров в это время являлись вопросы о приграничных  территориях и так называемых “перебежчиках” – монголах, живших здесь и делавших выбор между покровительством Петра или же императора Канси. Успешно развивающиеся культурные отношения с Европой, посредниками которых выступали европейские миссионеры, особенно иезуиты, состоявшие на службе при пекинском дворе, определяли приоритетное развитие торговли цинского Китая со странами западного мира в обход России. В 1717 г. цинские власти насильно удалили из Пекина русский караван, не позволив ему распродать товары, а год спустя задержали на границе другой торговый караван (под началом Ф.С. Истопникова), который был допущен в Пекин  лишь  в 1720 г.  в  результате  переговоров   с   посольством  Л.В. Измайлова (1719-1722). Канси предпринимал попытки перенести торговлю из Пекина в русский пограничный город Селенгинск [117, с. 15-21]. Другим препятствием в развитии этих отношений, по-видимому, явилась небрежная экономическая подготовка русских дипломатических миссий. Так, средства, выделяемые из казны посольствам Н.Г. Спафария (1675-1677), И. Идеса и А. Бранда (1692-1695), были скудными, а меха, предназначавшиеся для богдыхана, отличались низким  качеством. Португальский иезуит Томазо Перейра, состоявший на службе у Канси, вспоминая Н. Г. Спафария, особо указывал, что русский посол “был хорошо знаком с торговлей, но не привез никаких товаров” [116, с. 709]. Ценность даров, отправленных со Спафарием, составляла около восьмисот рублей, подарки китайскому императору, доставленные посольством Идеса, тоже оценивались менее чем в тысячу рублей. Набор вещей носил скромный и случайный характер, в результате чего дары не были приняты и вернулись в казну. Для примера стоит упомянуть о том, что посольство Голландской Ост-Индской компании привезло (1656) дары, которые оценивались в пятьдесят шесть тысяч гульденов [59, с. 38-39, 349 – 350]. Возможно, желая исправить прошлые упущения, русская сторона более ответственно отнеслась к подготовке посольства Л. В. Измайлова. На приобретение даров, которое было поручено Л. Лангу, из казны выделялось шесть тысяч рублей. Список даров приведен в записках Г. И. Унферцагта, художника и гравера, сопровождавшего посла. В набор подарков входили напольные часы с репетицией (высота которых превышала три метра) и пара золотых карманных часов с бриллиантами (одни – с портретом царя на циферблате), стенные зеркала с золочеными и стеклянными рамами, шкаф-кабинет эбенового дерева с зеркальными дверцами, а также математические инструменты, вырезанное из слоновой кости царем изображение Полтавской битвы, двести черных сибирских соболей, сто пятьдесят черных лисиц, десять тысяч горностаев и верховая лошадь. Канси осмотрел подношения Петра и, видимо, остался доволен. Император в ответ одарил послов собольими шубами и “пожаловал каждому табакерку в виде рожка с португальским нюхательным табаком” [117, с. 569 - 572]. В списке, приведенном в мемуарах Д. Белла, среди вещей, переданных от Канси русскому самодержцу, значатся фарфоровые изразцы белого и голубого цвета для двух печей, “множество золотых чашечек, украшенных финифтью (эмалью - М.Н.)”, изделия из фарфора, два ящика ракет для фейерверков, шелк и вышитые ткани, а также “шелковые весьма богатые обои для двух комнат”. По мнению Д. Белла, ни русский, ни китайский монархи “не были расточительны” и “предпочитали любопытственные вещи многоценным” [117, с. 536 – 537 ].  Это замечание, однако, не совсем справедливо, поскольку, по свидетельству Унферцагта, доставившего обои Петру, на царскую чету они произвели огромное впечатление. Петр демонстрировал китайские обои своим министрам и затеял спор с Апраксиным о том, можно ли изготовить подобные обои на петербургской фабрике, придерживаясь отрицательного мнения на этот счет. Екатерина, осмотрев вещи, спросила, сколько за них заплачено, и, узнав, что это дары, не поверила послу [там же, с. 579 - 580]. В отличие от Канси, Юнчжэн проявил больше заинтересованности в вопросе о торговых отношениях с Россией. Примечательными событиями этого правления стали посольство в Китай С.Л. Владиславича-Рагузинского (1724-1728),  подписание двух важных документов о размежевании границ и экономических отношениях (Буринский и Кяхтинский трактаты, 1727), а также посещение России первым китайским посольством, прибывшим по случаю вступления на престол Петра II (1730).  В целом, обмен товарами между Россией и Китаем в течение разных десятилетий XVIII в. отличался неравномерностью и не достигал уровня интенсивности торговых операций XIX в.
9. Прибывшие в составе посольства дипломаты были по традиции препровождены к императору как “носители дани из Английской страны”. В  ответе  Цяньлуна Георгу III, в частности, говорилось: “Вы, о государь, живете далеко за пределами многих морей  и, тем не менее, движимый смиренным желанием приобщиться к благам нашей цивилизации, отправили миссию, почтительно доставившую нам Ваше послание. Серьезные выражения, в которых оно составлено, обнаруживают почтительное смирение с Вашей стороны, что весьма похвально… Если я распорядился, чтобы дани, присланные Вами, были приняты, то это было сделано исключительно принимая во внимание чувства, побудившие Вас прислать их издалека. Великие подвиги нашей династии проникли во все страны Поднебесной, и государи всех наций суши и морей посылают свои ценные дары. Как Ваш посол может сам убедиться, мы имеем абсолютно все. Я не придаю цены странным или хитро сделанным предметам и не нуждаюсь в изделиях Вашей страны. Трепеща, повинуйтесь и не выказывайте небрежности” [текст письма в русском переводе см.: 60, с. 188 – 189].
10.  Иезуитский орден “Общество Иисуса”, существовавший вне государственных границ, был основан (1534) Игнатием Лойолой, по оценке Вольтера - “невежественным духовидцем” и “храбрецом”, в поведении которого прослеживалась в период его деятельности в Риме также “определенная доля ловкости” [29, с. 514 – 516]. Орден, имевший своей главной целью защиту католической церкви от разрушительного воздействия Реформации, был утвержден (1540) папой Павлом III. Одним из главных способов реализации указанной цели стало распространение членами ордена идей католицизма среди “язычников” восточного мира. Первоначально влияние иезуитов простиралось в основном на Пиринейский полуостров и испано-португальские колонии, но скоро охватило также Италию, Германию и Францию. Во Франции особенно большого влияния иезуиты добились при короле Людовике XIV (1638-1715), что отмечал даже Вольтер, жестоко насмехавшийся над представителями “этого странного сообщества”, хотя и признавший, что в его рядах “были и есть люди выдающихся качеств” [29, с. 519]. Период наивысшего могущества иезуитов приходится на XVII и первую половину XVIII в. и совпадает со временем их наиболее продуктивной работы в Китае, затем наступает пора гонений и потерь, продолжавшаяся в течение первой половины XIX в. Постепенное возрождение ордена  наблюдается в 1860-е гг., когда Ватикан откровенно признал, что интересы католической церкви нераздельны с интересами иезуитов.
11. Официальный титул китайского императора – хуанди (“высочайший/ августейший император”). Русские дипломаты, имевшие дело с представителями цинской династии, использовали для обозначения маньчжурских императоров титул “богдыхан” монгольского происхождения, который может быть переведен как “светлейший/ мудрейший хан” (ему соответствует маньчжурское слово эньдурингэхань). Эта ситуация отражает политическую реальность времени. Монгольские ханы лавировали между империей Цин и Россией, которую они часто стремились привлечь на свою сторону для улаживания конфликтных ситуаций с Китаем, что способствовало сложению общего политического лексикона. Отсюда же русское наименование Маньчжурии – “богдойской землей” и маньчжуров –“богдойцами” [59, с. 299, прим. 13].
12. Периодически совершаемые путешествия китайских императоров по южным провинциям являлись одной из самых уважаемых государственных традиций, унаследованных маньчжурскими правителями. Частыми поездками на Юг прославили себя два императора – Канси и Цяньлун, имевшие на своем счету по шесть таких путешествий (Канси – 1684, 1689, 1699, 1703, 1705, 1707; Цяньлун – 1751, 1757, 1762, 1765, 1780, 1784). Все поездки следовали общей схеме: от Пекина императоры направлялись через провинции Хэбэй и Шаньдун, далее сплавляясь по Хуанхэ, через провинцию Цзянсу, посещали важнейшие в культурном и политическом смысле города Юга – Ханьчжоу и Нанкин. По истечении времени путешествия, длившегося от двух до четырех месяцев, государи возвращались обратно в Пекин. Согласно официальной версии, поддержанной в отчетах миссионеров-иезуитов, императоры навещали южные провинции для того, чтобы узнать, каково в реальности положение народа, и  как управляют им чиновники. Находившийся в свите Канси во время второй такой поездки патер Бувэ (Joachim Bouvet, 1656-1730) вспоминал о том, как народ собирался толпами, чтобы встретить правителя как триумфатора в празднично украшенных городах. В действительности поездки Канси преследовали несколько целей, как политических (констатация общих настроений после подавления антиманьчжурского восстания и забота о повышении популярности династии), так и экономических (например, ревизия работы по укреплению дамб, что было особенно актуально для китайского Юга, где периодические наводнения дестабилизировали сельское хозяйство, создавая угрозу экономике всей страны). В путешествиях император устраивал приемы, носившие менее претенциозный характер, чем во дворце, и располагавшие к общению, приглашал к себе местных гражданских и военных чиновников, позволяя им выразить должное почтение. Уже со второго путешествия Канси стал сокращать официальную часть визитов, за время которых он и в самом деле сумел добиться популярности, беседуя со многими людьми разного социального положения, проявляя живой интерес к местным проблемам и историческим достопримечательностям. Императору удалось произвести благоприятное впечатление на южан и завоевать их симпатии изданием указов о школах, ограничении налогов и помиловании рядовых бунтовщиков. Вместе с тем, путешествия маньчжурских государей по южным провинциям призваны были порождать ощущение праздника, императорского блеска и величия, оставлять легенды, мемуарную литературу и живопись. Серии свитков и альбомных листов на эту тему, созданные усилиями придворных художников в Пекине, и возникшие на основе этого сюжета произведения в стиле шинуазри западных мастеров, хранятся в китайских и европейских музейных собраниях [222, с. 105-106, ил. 101, 111, 284, 285]. Путешествия на Юг, поданные иезуитами как пример проявления государственной мудрости монархов и свидетельство прогрессивности всей принятой в Китае системы управления, вызвали восторг в Европе. Давая высокую оценку этому политическому акту и тем самым сознательно идеализируя его, миссионеры Общества Иисуса преследовали собственные цели, поскольку их присутствие в Китае наилучшим образом обеспечивало выживание ордена. Позитивно заряженный интерес к Китаю на Западе позволял рассчитывать на дальнейшее развитие этого направления европейской внешней политики, следствием чего должны были явиться благополучие и рост авторитета в католическом мире ордена иезуитов, представители которого имели прочное положение при пекинском дворе.
13. “Почтительно полагаю, что сила дэ наставника древних времен равноценна изначальной преобразующей мощи природы, а его совершенная мудрость уже достигла великого завершения. Он положил начало культуре и просвещенности для десяти тысяч поколений и насадил образцы, предназначенные для сотен государей. Его вечные слова пылают и светят, и нет никого, кто бы ни относился к ним с почитанием. Я, император, величественно осуществляю грандиозные планы и устремляю свои мечты к совершенному дао-пути. Примером для подражания я считаю мудрецов прошлого, а угольником и мерилом мне служат прежние образцы. Преисполнившись вечером трепета, я вплоть до утра простираю упорные мысли свои на шесть классических текстов. Живя в настоящем, но исследуя прошлое, я уповаю на классически правильное преображение десяти тысяч наших земель. О подвиг постижения канонов! Лишь он может действительно принести результат – успокоение всей Поднебесной. Нынче, предприняв инспекционную поездку по краям и уделам, я, император, достиг горы Тайшань и взирал оттуда на окрестности княжества Лу. Затем я прибыл в Цюйфу. Здесь я бродил по пустынным залам и внезапно услышал звуки струн и бамбуковых трубок. Я бесцельно блуждал по старым покоям, наслаждаясь видом дворцовой стены. Экипажи, одежда, ритуальная утварь – все (здесь) копирует стиль трех династий. Подставки и посохи, письмена на дощечках – след расцвета культуры, удаленной на тысячу лет. Со скорбью взираю на величие просветленного духа: просвещенность и совершенное правление процветали в столь отдаленное время! Торжественно-строго приношу (я Конфуцию) жертвы, являя почтение. Моя чистейшая искренность, надеюсь, достигнет его духа” (цит. по: [85, т. 1, с. 87 – 88]). 
14.  В 1747 г. в Пекине был издан устав шаманского богослужения, в котором на маньчжурском языке излагались основные положения, касавшиеся обрядовой стороны этой религии. Обряды, состоявшие в пении заклинаний, пляске и жертвоприношениях божествам и духам-онготам, объясняют китайское название шаманизма – тяошэнь – “пляска перед духами” [19, с. 36].  В цинское время шаманы Маньчжурии принадлежали к разным сословиям и звание получали по факту исполнения должности жреца, которую принимали на себя добровольно, без какого-либо посвящения и без утверждения ее правительством. В Маньчжурии не существовало (по крайней мере, до середины XIX в.) также специальных храмов или дней, определенных для богослужений, которые по мере надобности совершались в частных жилищах или вне их (например, на вершинах некоторых гор). Только в Пекине при дворе были утверждены специальные места, дни и постоянные жрецы для шаманского богослужения, которое совершалось во дворце на женской половине (где существовал Храм духов – хранителей лошадей) или в шаманском храме Внутреннего города, расположенном к юго-востоку от дворца и состоящем из трех зданий. Перед павильонами храма (как и в служебном помещении дворца, находящемся в ведении императрицы) во время отправления культа устанавливался шест на каменном основании (“древо”, связующее “миры”). “Мировое древо”, привязанные к нему бечевки, изображения духов и занавеси  на западной (во время утренней службы) или северо-западной (при вечерней службе) стене помещения постоянно оставались немногими предметами, необходимыми для совершения этого обряда. Омовение духов-онготов чистой водой, разведенной с медом, совершали восьмого числа четвертого месяца (в день, когда в Китае традиционно отмечали рождение Будды Шакьямуни), принося их во время утреннего богослужения из дворца императрицы в главный шаманский храм внутреннего города и возвращая обратно по окончании обряда. Шаманские духи, кроме риса, воды либо вина из проса,  требовали “кровавых” жертв и для них при вечернем обряде в Храме покровителей лошадей закалывалось по две свиньи, а при жертвоприношении во второй день каждого месяца и при водружениях “древа” весной и осенью – еще по одной. Во время сезонных служб жертвоприношение было почти символическим. К дворцу государыни приводили двух белых лошадей и двух бычков, приносили по два золотых и серебряных слитка и отрезы ткани. Все эти дары расставляли перед изображениями духов, а через определенное время слитки сдавали в контору, заведующую жертвенными расходами, туда же поступали средства от продажи жертвенных животных и тканей. На женской половине дворца, по вполне понятным причинам, шаманские должности исправлялись исключительно женщинами (как правило, женами офицеров дворцовой охраны). Количество шаманок высшего ранга – двенадцать,  за свою службу они получали от двора только одежду. Число младших шаманок, прислуживающих во время церемонии, было втрое большим (36). Еще одна, сравнительно многочисленная группа (56 женщин, набиравшихся из жен младших чинов дворцовой стражи) была занята производством курительных свечей для богослужений и получала от двора ежемесячное жалование (от 2 до 0,5 лан серебра и половину мешка риса).  Уставными службами, кроме ежедневных и ежемесячных служб,  были ритуалы в начале каждого из четырех сезонов года, в экстренных ситуациях обряды проводились в любой день по необходимости, но всегда в одно и то же время – в третий и четвертый часы утром и вечером. Характерно при этом, что вечером  ежедневно почитали десять исконно маньчжурских и монгольских духов, а по утрам исключительно “чужих” богов –  основателя буддизма – Шакьямуни (Шицзяфо), бодхисаттв (пуса) и Гуанди, персонажа китайской истории (III в.), обожествленного за верность государю. Все они,  как полагает Никита Яковлевич Бичурин (Иакинф, 1777-1853, в течение четырнадцати лет возглавлявший русскую духовную миссию в Пекине), были “внесены в число онготов уже по завоевании Китая маньчжурами по видам чисто политическим”. То же самое можно, по-видимому, сказать по поводу отправлявшегося в шаманских храмах жертвоприношения Небу. Присутствие государыни на шаманских богослужениях во дворце было обычным явлением, тогда как сам император появлялся только на важнейших из них – осенних и весенних жертвоприношениях при установке “древа”, новогоднем поклонении духам во дворце и новогодней же молитве Небу в шаманском храме внутреннего города. Он, кроме того, непременно посещал этот храм до и после военного похода [17, с. 315 – 320]. Маньчжурский шаманизм в империи Цин имел определенное родство с традиционным для Китая даосизмом. Так, в системе позднего даосизма вместе с другими элементами архаичного шаманского мировоззрения уцелел культ гор. В цинское время кроме мифических гор (подобных Бошань или горе-острову Пэнлай) по традиции почитались пять священных вершин, расположенных в разных частях Поднебесной (важнейшей из пяти была признана “восточная гора” Тайшань в провинции Шаньдун).
15. Официально признанной двором была ламаистская форма буддизма ваджраяны, которую задолго до установления маньчжурского правления в Китае исповедовали в Тибете и Монголии. Ваджраяна в основном базируется на философских идеях классической махаяны, при этом своеобразие “алмазной колесницы” связано с ее ориентацией на очищающую работу с “темным морем” подсознания и вытекающими из этого методами (упая), сама же цель применения данных методов остается неизменной и заключается в обретении адептом состояния Будды. Главной особенностью методов ваджраяны считается их чрезвычайная эффективность, позволявшая человеку стать Буддой в течение одной жизни, а не трех неизмеримых мировых циклов (кальп), как предписывали более ранние формы учения. В этой мгновенности превращения заключалась особая опасность, поэтому ваджраяна была тайным учением и требовала непосредственной передачи знаний от учителя ученику.  В ваджраяне, в отличие от более ранних форм буддизма, происходит смещение акцентов с индивидуальных усилий адепта в достижении просветления на получаемую им извне помощь учителя, буддийских святых и милосердных божеств – бодхисаттвы Авалокитешвары и будды Западного Рая Амитабхи. Термин “ламаизм”, изобретенный европейцами в XIX веке для того, чтобы подчеркнуть значение тибетского культа религиозного наставника – ламы, в настоящее время считается некорректным, хотя и продолжает бытовать для обозначения северного тантрического буддизма ваджраяны [137, с. 140]. Впервые учение ваджраяны проникло в Китай в период династии Тан (618-907), однако в то время оно не получило широкого распространения. В годы царствования в Поднебесной монгольской династии Юань (1271-1368) тибетские ламы пользовались большим почетом, а их глава Пагба-лама при дворе хана Хубилая (1215-1294) был пожалован титулом го-ши – “государственный наставник” (1260). Монголы во многом определили всю последующую историю Тибета, поставив во главе его церковного иерарха. Эффективность этого акта оценили маньчжурские императоры, установившие свою власть над Тибетом в конце правления Канси (1720). Правительством Тибета при маньчжурах стал совет из четырех министров (кашаг), над которым возвышался духовный покровитель – далай-лама. Эта система власти сохранялась в Тибете до конца империи Цин (1911) [144, с. 122 - 128, 160]. Ламы пользовались значительными привилегиями при цинском дворе: один из них, геген – хутухта Занабазар, имевший титул “чжэбдэн-дамба лама – просветитель веры”, почти ежегодно посещал Пекин или Жэхэ - загородную резиденцию императора Канси. Император использовал авторитет Занабазара при сношениях с монгольскими княжествами, прежде всего, Джунгарией [117, с. 646, прим. 51]. Своеобразие положения ламаизма в цинском Китае прекрасно сформулировал  Н. Я. Бичурин, заметив, что “со времен Хубилая доныне находится она (тибетская религия – М.Н.) в Китае как гостья, которую правительство ласкает из политических видов. Обширные и богатейшие монастыри в Пекине и окрестностях его принадлежат тибетским, а более – монгольским ламам, которые пользуются большими преимуществами против хошанов (представителей ортодоксального буддизма – М.Н.) и даосов. Впрочем, пребывание ламаистов ограничивается столичным округом горами Утайшань. Китайский народ с любопытством смотрит на обряды их богослужения, но никакого участия в них не принимает”  [19, с. 37].
16. Обычай установления родственных связей маньчжурского дома с правителями народов, зависимых от империи, являлся одним из характерных политических приемов, обеспечивающих “верность” окраинных земель, прежде всего Халхи. Так, император Канси выдал одну из своих дочерей за тушиту-хана Дондоб-Доржи, тогда как другая дочь Канси стала женой дзасака Цэрэна. Мужу принцессы полагалось почетное звание императорского зятя (хэши эфу), что позволяло символически включить удельного правителя в структуру власти империи. Родственные связи, наличие в свитах принцесс большого маньчжурского штата, обязательные регулярные приезды к пекинскому двору были реальными способами контроля действий монгольской знати [117, с. 609, прим. 21; 106, с. 262]. Этой же цели служили ставшие своеобразным ритуалом осенние охоты императоров и знати в Мулани. В отличие от приемов во время инспекционных поездок на Юг (см.: <12>), охоты были рассчитаны на участников маньчжурского и монгольского происхождения. Вполне определенно цель этого занятия охарактеризовал император Цзяцин (1796-1820), сказав: “Осенняя охота – это знак нашей династии; ее цель состоит в удовлетворении окраинных племен” [цит. по: 259, c. 162].  Область Мулань находится в округе Вэйчан современной провинции Хэбэй, в ста пятидесяти километрах от города  Чэндэ, который служил в маньчжурский период летней императорской резиденцией. Выбор данного места для охоты государей объяснялся не только красотой ландшафтов и обилием дичи, но и тем, что эта область, расположенная в пограничной зоне и уступленная императору Канси монгольскими князьями, нуждалась в инспекции ничуть не меньше, чем южные провинции. Канси с большой свитой часто приезжал сюда осенью, Цяньлун же превратил (с 1751) эти поездки в ритуал, ежегодно выезжая из Чэндэ на охоту, занимавшую от двух до четырех недель между 2 сентября и 14 октября, сопровождаемый аристократами, чиновниками и командующими восьми знамен. Ритуал осенней охоты сохранился в правление Цзяцин, позже его соблюдали от случая к случаю. По пути следования императора из Чэндэ к месту охоты гвардейцы разбивали палаточные лагеря и выставляли охрану по всем правилам военного искусства [об этом подробнее см.: 116, с. 745 – 746]. Содержание императора и свиты вменялось в обязанность местным правителям – “верноподданным” монгольским князьям, платившим государю установленную дань; их заботой была также организация праздничных состязаний по борьбе и укрощению диких лошадей. В программу входила ритуальная стрельба из лука, в которой император Канси был весьма искусен, за что пользовался особым уважением среди своих офицеров. Об этом в частности вспоминают представители русского посольства 1719–1722 гг. – Д. Белл и Г. И. Унферцагт [54, c. 530; 56, c. 571]. Выражая покровительство хозяевам, императоры, в свою очередь, кормили монгольских князей и их людей со своего стола во все время охоты. Наиболее распространенной ее формой была облавная охота “котлом”, при которой группа загонщиков должна была образовать круг и переловить всех зверей, попавших в него (эта форма охоты хорошо описана в мемуарах французского иезуита Франсуа Жербийона, состоявшего на службе императора Канси [116, с. 739]). Во время охоты император и свита покидали лагерь на рассвете и возвращались обратно в четыре или пять часов пополудни. Охотничью добычу император делил между вельможами, однако все убитые лично им крупные животные (олени и косули) отправлялись с курьером в столицу для жертвоприношения в храме императорских предков Таймяо. По свидетельству Г. И. Унферцагта, русскому посольству Л. В. Измайлова была продемонстрирована “башня, выстроенная целиком из рогов тех серн, которые были застрелены самим императором, когда он выезжал на охоту в пустыню”[56, с. 571]. Думается, что подобная демонстрация имела вполне определенную политическую цель. Принимая в расчет развлекательный аспект этого занятия, которое маньчжуры и монголы очень любили, следует также учитывать его политическую и военную программу. Возрождая древний вид ритуальной охоты, принятый у кочевых племен, цинские императоры  давали возможность маньчжурам и монголам почувствовать как свою этническую общность, так и свое отличие от китайского (земледельческого по сути) этноса. Охота позволяла участникам проявить личную доблесть в воинских искусствах в условиях мирного времени, она являлась своего рода учениями для военачальников и гвардейцев, давая возможность императорам показать себя верховными правителями северных “союзных племен”, произвести должное впечатление на джунгарских князей, которые присутствовали на охоте как “гости”, а также оценить достоинства маньчжурской знати и даже выбрать наследника трона. Так,  Канси  выбрал  на  охоте  своего внука,  будущего императора Цяньлуна, а тот, в свою очередь – государя, правившего впоследствии под девизом Даогуан (1821-1850) [259, c. 158 – 162]. Таким образом, охота была средством контроля над северо-западными землями и монгольскими князьями, наряду с династийными браками и установлением дани.
17. Сказанным объясняется стремление маньчжурских императоров одаривать иностранных послов форменным платьем (цзифу) и настойчиво выражаемые пожелания, чтобы послы во время своего пребывания в Китае носили этот цинский официальный костюм [54, с. 526]. Тем самым представителям другой державы, а в их лице – также и правителям ее, указывалось определенное место в иерархии цинского общества [117, с. 609, прим. 24]. То же требование распространялось на служивших при пекинском дворе европейских миссионеров, которые награждались присвоением определенных рангов и, таким образом, оказывались встроенными в цинскую социально-административную систему.
18. Кроме Циньдин Сицин гуцзянь欽定西清古鑒были составлены следующие каталоги дворцовых коллекций: Ниншоу цзяньгу寧壽鑒古(включающий 600 предметов) и два дополнения к каталогу сокровищ кабинета Сицин – Сицин сюцзянь цзябянь西清續鑒甲編 (844 вещи), Сицин сюцзянь ибянь西清續鑒乙編 (800 экспонатов) [245, с. 28]. Весьма симптоматично название кабинета, в котором хранилась коллекция древней бронзы при Цяньлуне – Сицин西清 (“Западная Цин”), что указывает на западную ориентацию маньчжурской династии. При этом «западными странами» по отношению к Китаю были не только государства Европы, но и Тибет. Не менее примечательным фактом представляется предметное наполнение «Западного» кабинета, содержанием которого стала коллекция ритуальной китайской бронзы. Возможно, замысел Цяньлуна состоял в том, чтобы подчеркнуть: «стержнем» цинской культуры являлись китайская древность и традиционный ритуал, которые были заключены в западную «оболочку».
19. Лян Шичжэн (1697-1763) в годы Юнчжэн (1723-1735) на столичных экзаменах получил высшую докторскую степень – цзиньши, в годы Цяньлун (1736-1795) – должность придворного советника и академика-дунгэ дасюэши и был утвержден императором в качестве главы Гошигуань – Государственного комитета по составлению официальной истории правящей династии. Цзян Пу (1708-1761) в период Юнчжэн был удостоин степени цзиньши, в правление Цяньлун – степени дунгэ дасюэши. Ван Юдунь (1692-1763), также получивший докторскую степень в период  Юнчжэн, в годы Цяньлун дослужился до чина министра-шаншу, возглавив Либу  – Министерство чинов и аттестаций,  он получил и должность главы Цзюньцзи  –  Государственного военного совета.  
20.  В китайской столице слонов содержали в построенном еще при династии Мин “слоновом дворе” – сянфан и с удивительной настойчивостью демонстрировали иностранцам. Гости воспринимали посещение слоновьего питомника лишь как развлечение, по-видимому, совершенно не улавливая скрытого значения демонстрации, столь важного для принимающей стороны. По воспоминаниям И. Идеса, посетившего Пекин в составе русского посольства (1692-1695), в императорском зверинце в то время было четырнадцать слонов, один из которых – белой масти [59, с. 237-238]. Побывавший в столице Китая позднее (1715-1716) Д. Белл свидетельствует о том, что при дворе в это время содержалось уже около шестидесяти слонов [54, с. 528]. Столетием позже  Н.Я. Бичурин  упоминает только лишь о семнадцати императорских слонах [18, с. 77]. Эти данные могут служить косвенным подтверждением падения авторитета империи Цин в Азии в XIX веке.
21. Например, рисунок Фацзя лубу ту (“Схема размещения атрибутов императорского выезда”) из музея Гугун изображает атрибуты торжественного шествия – четыре паланкина, стоящие перед воротами Тайхэмэнь, и расположенные за южными дворцовыми воротами Умэнь пять больших экипажей и пять слонов с вазами – баосян, замыкаемые оркестром из барабанов [165, с. 35, ил. 39]. Слоны, подаренные Канси, приняли участие в праздничном шествии по случаю шестидесятилетия государя 4 апреля 1713 года. Четырьмя годами позднее шествие было запечатлено придворными художниками на восьмидесятиметровом горизонтальном свитке, переписанном заново в правление Цзяцин (1796-1821). Этот свиток, называющийся Канси лю сюнь вань шоу цин дянь ту цзюань (“Канонический свиток с изображением празднования шестидесятилетнего юбилея императора Канси”), находится в собрании дворца-музея Гугун в Пекине.
22. Сопоставив интерес к европейской музыке и традиционный философский принцип китайских правителей (“займись музыкой – и ты узнаешь науку управления государством”), можно прийти к мысли о том, что, вслушиваясь в музыку “варваров”, императоры Китая пытались понять, как управляются “варварские” государства, чтобы использовать эти знания на практике. Музыканты же и музыкальные инструменты, поступавшие из дальних стран в составе посольских даров, в этом отношении полностью отвечали понятию дани – гун供и поэтому значили для китайцев больше, чем для самих дарителей. Впервые чуждая музыка и незнакомые ранее музыкальные инструменты (такие, как арфа и лютня пипа) пришли в Китай (III-VI вв.) вместе с распространением буддизма. В период правления самой “космополитической” из китайских династий прошлого -  Тан (618-907), которой стремились подражать и цинские императоры, в Поднебесной, кроме собственно китайских направлений в музыке, существовало восемь “иностранных” школ, исполнявших мелодии по правилам “западной Лян” (Туркестан и Тибет), Турфана, Куча, Кашгара (Синьцзян), Бухары, Самарканда, Индии, Кореи. Маньчжурские императоры в свое время смогли с гордостью добавить к танскому собранию западных мелодий  еще более западную европейскую музыку. Интерес к этому искусству  скорее был данью императоров своему официальному положению, чем личным капризом. Об этом свидетельствует в частности тот факт, что эры Канси и Цяньлун обозначили границу последнего короткого расцвета придворной музыки, а главный музыкальный трактат цинского периода был составлен под личным руководством Цяньлуна. Первое соприкосновение с европейской музыкой при цинском дворе произошло по инициативе императора Канси, который пригласил (1672) с этой целью в Пекин жившего в Макао португальского миссионера Томазо Перейру (Pereira, 1654-1708). Перейра исполнял для Канси произведения европейских композиторов и был щедро награжден, однако всеобщее уважение при дворе он снискал лишь тогда, когда продемонстрировал способность играть на китайских инструментах и записывать по-китайски тексты и мелодии песен. После него придворным музыкантом и учителем музыки стал прибывший в Пекин (1711) миссионер Теодорик Педрини (Pedrini), построивший в столице орган и исполнявший мелодии для развлечения императора. В результате интриг Педрини оказался в опале, был арестован и посажен в тюрьму (1720), но вскоре освободился по амнистии (1723) при вступлении на трон императора под девизом Юнчжэн. Европа, в свою очередь, узнала о существовании китайской музыки от тех же иезуитов. Первое обширное западное исследование на эту тему написал (1779) в Париже Ж.-Ж. М. Амио (Jean-Joseph Mari Amiot, 1718-1793), и в нем, в частности, приведен ритуальный императорский гимн Земле. Но еще раньше в монументальном сочинении о Китае (1735) иезуита Ж.-Б. дю Альде (du Halde) содержались отдельные китайские мелодии, которые были впоследствии использованы основоположником немецкой романтической оперы К.- М.Вебером (1786-1826) в его музыкальной версии пьесы К. Гоцци (1720-1806) “Турандот” (1762) [199, с.80-86]
23. Гобеленовая техника шелкоткачества – кэсы (“резаный шелк”) появилась в Китае не позднее, а (по мнению некоторых авторов) даже значительно ранее периода Тан, которым датируются первые уцелевшие образцы изделий такого рода, находящиеся в японских коллекциях. Расцвет техники наблюдался в сунское время [82, с. 57]. Сохранение этой традиционной техники в Китае XVIII в., как можно предположить, отчасти стимулировалось поступавшими в виде даров изделиями французской Королевской мануфактуры Гобеленов (см.: Часть II, Главу 2).
24.   Установленные Цяньлуном формы сосудов сицзунь и сянцзунь, по-видимому, продолжают применять в ритуалах до конца правления династии. Подтверждением тому служит, в частности, китайский лубочный календарь периода Гуансюй (1875-1908) из собрания Государственного Эрмитажа. В композиции календаря (с изображением ритуального начала весенней пахоты) присутствуют фигуры жертвенных животных – слона и быка, на спинах которых возвышаются вазы с «сокровищами» [131, c. 56].
25. Стремление выглядеть с глазах подданных «живым Буддой» по-видимому было общим для разных представителей маньчжурской династии. В своих мемуарах иезуит М. Рипа описывает празднование шестидесятилетнего юбилея императора Канси. Во время торжественного шествия, устроенного на дороге, ведущей к загородному дворцу Чанчуньюань («Сад долгой весны»), императору выражали почтение, как живому Будде [43, с.171-172]. Известно также, что императрица Цыси, в течение полувека (1862-1911) выступавшая в роли регентши при императорах Тунчжи, Гуансюй и Сюаньтун, требовала от приближенных, чтобы к ней обращались, почтительно именуя “Старой Буддой“ [118, с. 162].
26. Этими сокровищами были предметы из наборов восьми драгоценностей - “бабао“ и “бацзисян“: ветвь коралла, перо павлина, изображение колеса закона и  т. д. Кроме них в вазы помещались семяна пяти основных для Китая зерновых культур угу, упомянутых выше (Часть 1, Глава 1).
27. Эффективность миссионерской деятельности иезуитов объяснялась особой стратегией ордена, рассчитанной на компромисс в вопросах веры. Иезуиты, как никто другой, допускали перенесение методов юриспруденции в область религиозно-нравственную при решении сложных морально-этических проблем. Представители Общества Иисуса трактовали принципы христианства с поправкой на нравы и обычаи тех, кто его исповедовал, и удачно именовали свою богословскую систему термином theologia accomodativa, то есть богословием, приспособленным к воззрениям и нравам людей данного времени и места. Первые миссионеры, подобно М. Риччи, проводили гибкую политику, стараясь избегать прямого навязывания чуждой Китаю религии. Они стремились добиться цели более мягкими средствами, находя параллели христианству в учении Конфуция и проявляя мудрую лояльность по отношению к китайскому ритуалу жертвоприношения предкам. Прибывшие в Поднебесную позже иезуитов францисканцы и доминиканцы, желая нивелировать успехи своих предшественников, атаковали их обвинениями в том, что, приняв китайский ритуал, иезуиты допустили преступный компромисс между христианством и конфуцианством, исказив при этом суть своей веры. Обвинения повлекли за собой более жесткую политику Ватикана в отношении иезуитов и новообращенных китайцев, что негативно отозвалось на контактах христианских проповедников с пекинским двором. Этот роковой эпизод в истории миссионерства известен как “спор о ритуале”. Тем не менее, миссионеры других орденов фактически воспользовались достижениями Общества Иисуса, поскольку разрешение на христианскую деятельность в Китае и дозволение миссионерам разместиться в Пекине в реальности явилось результатом дипломатичности, проявленной иезуитами. Незадолго до конца династии Мин некоторые из ее представителей официально приняли христианство. 4 ноября 1650 г. одна из Вдовствующих императриц (в христианстве – Елена) даже обратилась с письмом к папе Иннокентию Х, прося вознести молитвы о благополучии династии Мин (oригинал письма хранится в Ватикане, текст опубликован [266, с. 259]). В годы правления первых маньчжурских императоров положение представителей ордена при пекинском дворе значительно укрепилось, что лишний раз доказывает незыблемость цели иезуитов, которая состояла в христианизации Китая, а не в соблюдении личной верности представителям определенной династии. В маньчжурское время иезуиты по-прежнему не ставили интересы династии Цин выше интересов ордена. Примером тому служит эпизод с приемом в Пекине русского посла Н. Г. Спафария (1675). Посредником  выступал Ф. Вербист, пользовавшийся особым доверием Канси (подробнее о нем см.: <31>), а сами переговоры велись на латыни, которой не понимали маньчжуры, поэтому иезуит мог позволить себе определенную свободу высказываний. Фербист, взяв со Спафария обещание о неразглашении сообщаемых сведений, определил китайцев как варваров, не знакомых с цивилизованными понятиями о вежливости (речь шла о ритуале коутоу). Вербист дал Спафарию весьма детальное описание военных и финансовых проблем, стоявших перед маньчжурским правительством Китая, увязшим в войнах с южными провинциями, и фактически предложил  представителю русского царя довести до сведения последнего реальность успешного нападения на Китай [43, с. 128]. Иезуит, по-видимому, рассчитывал на то, что с ослаблением маньчжуров позиции ордена при пекинском дворе должны были еще более укрепиться. При этом, желая сохранить за собой право оставаться в Пекине, достигнутое стараниями нескольких поколений католических миссионеров, иезуиты, как и представители других европейских орденов, были вынуждены в официальной обстановке следовать предложенной им маньчжурскими государями схеме отношений, носить китайский официальный костюм и вести себя как положено слугам правящей династии.
28.  По свидетельству миссионера-иезуита Ф. Жербийона (1654-1707), представлявшего императора Канси  на  переговорах  в Нерчинске (1689), глава русского посольства граф Ф. А. Головин (1650-1706) передал в дар богдыхану “стенные часы с боем, три пары карманных часов,.. подзорную трубу около четырех футов” и другие ценные вещи [116, с. 761]. Во время посольства в Китай (1692-1695) И. Идеса императору были поднесены “двое золотых художественно оформленных часов” [59, с. 350]. Имевшие более трех метров в высоту стеклянные часы и “пару золотых карманных часов, усыпанных бриллиантами, одни – с портретом их императорского величества [Петра I – М.Н.] ”  на циферблате привезло (1719 - 1722) в дар Канси посольство Л.В. Измайлова [117, с. 569 – 570]. Упомянутые в предыдущей главе предметы - напольные дворцовые часы и армиллярная сфера, отправленные (1793) с миссией лорда Маккартни в наборе даров короля Англии императору Цяньлуну, известны в частности по рисунку В. Александера, художника из свиты английского посла [206, с. 121, ил. 112].
29.  В записках Д. Белла о путешествии в Цинскую империю (1719-1722) приведены данные, полученные этим автором от миссионера-иезуита отца Фриделлия о том, что “многие веропроповедники, бывшие в милости у императора (Канси – М.Н.), почасту преклоняли его воспринять христианский закон и окреститься, но что всегда отказывал он им в том, говоря, что и он того же почитает бога, коего чтут христиане, но что такое применение закона могло бы подать повод к смятениям в его державе, кои всегда старался он предупреждать. Как бы то ни было, но сие подлинно, что сей государь посылал в итальянский монастырь в день Рождества Христова некоего из главных своих евнухов, чтоб он принес за него молитву богу, и евнух простоял в церкви во всю службу” [54, с. 531]. Богослужения в храмах той или иной конфессиональной принадлежности становились возможными в Китае только после официального признания религии императором и установления ее места в иерархии учений. Христианство стояло вне традиционного религиозного и социально-политического порядка и к тому же не имело в Китае исторического прецедента (если оставить в стороне некоторый ранний опыт в постижении несторианства). Китайцы не могли понять, как христиане все вместе могут почитать одного и того же бога, обременяя его множеством частных просьб, поскольку это противоречило порядку их ритуала. Также непонятно было, как “несчастные варвары” могут добиться политического и морального единства в стране в условиях разделения духовной и мирской власти между папой и светскими правителями. Защищая интересы своей веры, миссионеры утверждали, что христианство основано на идее покорности, поэтому в западных странах царят мир и гармония; с идеями христианства знаком весь мир, и, если о нем не знают в Китае, то только потому, что ученые этой страны редко покидают ее пределы. В годы Канси миссионеры нашли немало сторонников, считавших, что все в западных учителях – от их речей о долге и о том, чтобы “чтить Небо и любить людей”, –  до календаря, математики, земледельческой и гидравлической техники, служит государству и поэтому достойно внимания. Западных миссионеров выгодно отличала от буддистов и даосов способность логически обосновать свою правоту, сразу же отмеченная китайской элитой [215, с. 138 – 143]. Из сказанного ясно, что высокой оценки носителей китайской культуры удостоились в наибольшей степени научные познания миссионеров и их навыки в позитивной логике, в наименьшей – христианское учение как таковое. Добровольное крещение до середины XIX в. было уделом немногих, причем по большей части людей, терпящих нужду, таких, как ученик иезуитов Аркадэ Хоан, волею судьбы библиотекарь Людовика XIV Французского [204, с. 96].
30. Так, на широко известных гравированных рельефах из ханьского погребения Улянцы (147-163 гг., пров. Шаньдун) изображены Фуси и его супруга Нюйва, держащие в руках циркуль и угольник (воспроизведение рельефа см.: [Виноградова Н.А., Николаева Н.С. Искусство стран Дальнего Востока. М. 1979, с. 25]).
31. Адам Шаль фон Белл, прибывший в Пекин в 1622 и вскоре опубликовавший первое описание телескопа Галилея на китайском языке (1626), был впоследствии назначен главой комиссии по пересмотру календаря (1645). Верное предсказание А. Шалем затмения этого года, с одной стороны, укрепило его положение  (император  Шуньчжи  возвел  предков Шаля в ранг благородных господ), но, с другой стороны, некоторое время спустя, спровоцировало роковые события: А. Шаль, в результате интриг, был приговорен к казни и чудом, благодаря случившемуся землетрясению (1665), воспринятому как божественное вмешательство, ее избежал, но вскоре после этого умер. Ставший после Шаля главой Астрономического приказа (см.: <36>) в Пекине Ф. Вербист (Фербист), сделался близким другом и доверенным лицом императора Канси. Вербист, фламандец по рождению, происходил из маленького городка на западной границе Бельгии, учился в Куртрэ и Брюгге, изучал теологию в Риме.  Оказавшись в Пекине (1660), он больше не покидал китайской столицы. Именно во времена его длительной дружбы с Канси авторитет ордена при маньчжурском дворе достиг апогея [43, с. 116, 144 – 150].
32. Император Юнчжэн не стал другом иезуитов, поскольку некоторые представители ордена неосторожно интриговали в пользу другого претендента на трон, девятого сына Канси. Юнчжэн, сделавшись императором, постарался избавить себя от возможных помех со стороны всей этой ветви семьи, пользовавшейся поддержкой миссионеров. В результате его брат Сунъу отправился в ссылку вместе с восемью из тринадцати сыновей, которые были в разное время крещены (европейцы позднее рассматривали их как мучеников [197, с. 84]). Всех иезуитов, не имевших официальных должностей при дворе, он также выслал из Пекина в Кантон. Однако в целом Юнчжэн лояльно относился к христианству, о чем свидетельствует его согласие на строительство в Пекине нового христианского храма, а также дарование миссионерам средств на восстановление уже существующих церквей, разрушенных землетрясением 1730 года. Финал отношений маньчжуров с иезуитами и другими христианскими миссионерами был логичным, хотя и далеким от дипломатии. С конца правления Цяньлун последовала серия ограничительных указов (1773, 1784, 1811), касающихся христианских проповедников в Китае, причем куска хлеба лишились не только европейские миссионеры, но также священники китайского происхождения из числа обращенных. Христианские монастыри и храмы, располагавшиеся по четырем сторонам вокруг центра Пекина, были разрушены (последним пал южный монастырь), а миссионеры были высланы из империи Цин или продолжали свою деятельность, находясь на полулегальном положении [19, c.37; 111, с. 23]. Попытка принятия христианских идей тайпинами, как поздняя реминисценция этих религиозных контактов, выражала стремление заключить союз с Западом в период Опиумных войн (анализ ситуации хорошо дан С.П. Фицджеральдом, см.: [139, с.415 – 426]).
33.  Канси в приватной обстановке оставался и, вероятно, осознавал себя “варваром”, хотя в официальной жизни по одежде и манере поведения стремился соответствовать статусу китайского императора. Иезуит М. Рипа, описывая в мемуарах свою встречу с Канси, в то время, когда императору было уже 57 лет, замечает, что Канси, принимая миссионеров в своих личных покоях, расположился на сидении с подогнутыми под себя ногами, что соответствовало маньчжурской привычке [43, с. 169]. На это же обстоятельство обратили внимание представители русского посольства, удостоившиеся личного приема у Канси [59, с. 221]. В своих мемуарах М. Рипа описывает спальню Канси, которую он случайно увидел, сопровождая к императору миланского священника и врача Вольта. Кровать, широкая настолько, что на ней свободно могло разместиться пять или шесть человек, не имела постельного белья, а была покрыта шкурой ягненка. Это описание итальянского миссионера, наряду с  впечатлениями других мемуаристов, свидетельствует о том, насколько Канси оставался  маньчжуром в повседневной жизни. Судя по реакции императора, он испытал некоторое неудобство, когда его личные привычки и вкусы, не отвечавшие традиционным китайским понятиям, стали достоянием посторонних [43, с.172]. Подобные мелочи были принципиально важны в традиционном обществе, о котором писал В. О. Ключевский: “Манера, прическа, платье, обстановка, в которой живет человек, вещи, которыми он  окружает себя,  все это говорит про него и ему самому,  кто он есть  и  зачем существует на свете. В старые времена лицо тонуло в обществе, сословии… должно было своим видом и обстановкой выражать и поддерживать не свои личные чувства, вкусы, взгляды и стремления, а задачи и интересы занимаемого им общественного или государственного положения” [66, с. 29 – 32].
34.  Астрономия получила развитие в Китае уже в эпоху древности: в I тыс. до н. э. были даны названия 28 созвездиям, проводилось наблюдение за движением Солнца, Луны и пяти основных планет (см.:<38>). При помощи солнечных часов около VII в. до н. э. были определены дни зимнего и летнего солнцестояний, весеннего и осеннего равноденствий. В древности было замечено существование пятен на Солнце и комет. В конце ханьского периода появилась первая карта звездного неба, включавшая 2500 звезд, доступных взгляду человека без применения оптических приспособлений, и было известно, что Луна светится отраженным солнечным светом, а положение Земли относительно Луны и Солнца является причиной лунных затмений. Поскольку астрономические явления в Китае традиционно связывались с судьбой того или иного правления, принятие нового времясчисления (обозначенного введением определенного девиза – нянь хао) символизировало установление новой власти, и маньчжурская династия не была в этом исключением. По правилам, избранный девиз, рассчитанный на положительную реакцию Неба, вступал в силу лишь с начала следующего календарного года, потому что текущий год должен был завершиться под провозглашенным ранее девизом [42, с. 465 – 466]. Примечательно в этой связи, что недочеты, обнаруженные миссионерами в календарях минского периода, не могли быть исправлены немедленно - их устранили в начале цинского правления, поскольку внесение изменений в календарь традиционно ассоциировалось с моментом смены власти. Император Канси использовал исторический эпизод борьбы за изменение календаря для того, чтобы удалить со сцены своих политических противников, которые были также противниками его учителей-миссионеров. Утверждая авторитет маньчжурской династии, Канси приказал уточнить время полудня и наступления весны при помощи квадрантов, экваториальных и эклиптических теодолитов и других, новых для Китая, астрономических приборов, заимствованных с Запада [163, с. 20].
35. Существует три основных типа календарей – лунный, солнечный и лунно-солнечный. В основу лунного календаря положено счисление времени обращения Луны вокруг Земли – около 29,5 суток, образующих лунный месяц; лунный год, состоящий из 12 месяцев, заключает в себе 354 или 355 дней. В солнечном календаре за основу принимается время обращения Земли вокруг Солнца (примерно 365,25 суток, составляющих год). В лунно-солнечном календаре “лунные” и “солнечные” годы согласовывались между собой за счет применения специальных “вставочных” месяцев. Китайцы с древности использовали лунно-солнечный календарь, сочетающий показания обоих упомянутых выше календарей. В период Цин ежегодно в первый день второго месяца по китайскому календарю (соответствует первому марта) государю передавались на утверждение образцы календарей будущего года. Один из них предназначался для самого императора (и печатался на двух языках – маньчжурском и китайском), другой был общим календарем для всей империи (его издавали на трех языках – маньчжурском, китайском и монгольском). Составляя календари, предварительно вычисляли перемены, которые будут происходить в течение года в атмосфере в зависимости от перемен в положении Солнца. Для вычислений эклиптика (см.: <37>) разделялась на двенадцать звеньев, содержавших угол по тридцать градусов каждое. Через определение расстояния между Луной и Солнцем рассчитывали время нахождения их в одном звене эклиптики и “рождение” Луны. В императорском и общем календарях отмечалось астрономическое разделение времени на месяцы, указывались дни солнцестояния и равноденствия, начало годовых сезонов, момент восхода и заката Солнца в разных частях империи (в соответствии с градусами географической широты), время новолуния, полнолуния и четвертей месяца. Кроме этого были обозначены “счастливые” для определенных дел и неудачные дни.  В императорском календаре последняя статья была более обширной, нежели в обычных календарях, поскольку государь ежегодно выполнял шестьдесят семь обязательных дел, приуроченных к благоприятным дням, в отличие от своих подданных, в обязанность которых входило выполнение в течение года лишь тридцати семи непременных дел. Кроме этих двух основных календарей существовал третий – семидневный календарь (цияоли) с обозначением дней недели по названиям семи светил (см.: <38>). Рассылка образцовых календарей, утвержденных императором и отпечатанных к первому числу четвертого месяца (мая), осуществлялась через Военную палату в канцелярии восьмизнаменных войск и губернские учреждения, которые печатали с оригиналов нужное количество копий календаря на соответствующем месту языке (китайском, маньчжурском или монгольском), препровождая их в области, округа и уезды своих губерний. Государю передавалось по одному экземпляру всех трех календарей, императрице и главным наложницам – по два экземпляра (общий календарь для всей империи и календарь семи светил), князьям – по одному экземпляру общего календаря [17, с. 96 – 105].
36.  Астрономический приказ в начале маньчжурского правления был местом пересечения личных интересов и политических интриг. Поэтому от возглавлявших его европейцев требовалось незаурядное мужество в дополнение к гибкости и эрудиции. Интерес иезуитов к этому учреждению объяснялся тем, что Астрономический приказ в реальности служил посредником в деле принятия императором государственных решений. Участвуя в работе приказа, миссионеры могли контролировать и политику Китая. В Европе для помощи иезуитам - астрономам, трудившимся в Пекине, Гуанчжоу, Сиани и других городах, были привлечены лучшие научные силы. Благодаря четкой связи, существовавшей между европейскими и южными китайскими портами, миссионеры располагали последними данными о европейских достижениях в этой области и точно выверенными результатами астрономических наблюдений небосвода с территорий большинства европейских государств и России. Эти сведения сопоставлялись с результатами астрономических наблюдений с территории Китая и сопредельных ему государств [112, с.151 – 153]. И хотя работы такого масштаба обходились недешево, их стимулировало желание держать руку на пульсе огромной дальневосточной империи и добиться ее обращения в христианство. В состав Астрономического приказа в  маньчжурское время входили три комиссии, отвечавшие за создание календарей, наблюдение астрономических явлений и показания водяных часов. В ведении Астрономического приказа находился контроль атмосферных явлений – ветра, грозы (доклады о смене направления ветра и первой в году грозе передавались императору). Этот институт занимался также вычислением солнечных и лунных затмений, сведения о которых сообщались в Ведомство ритуала для обнародования в империи. Перед началом затмения администрация Астрономического приказа и чиновники Ведомства ритуала прибывали в пекинскую обсерваторию для наблюдений за ходом астрономических процессов (аналогичные церемонии в то же время совершались в присутственных местах по всей стране). В обсерватории находился постоянный штат астрономов, которые при помощи соответствующих инструментов фиксировали длину солнечной тени в дни равноденствия, проводили ночные измерения по звездам, вычисляли расстояния между планетами, следили за изменениями, происходившими на Солнце, Луне и планетах, отмечали появление комет. Комиссия по наблюдению водяных часов, наряду с фиксацией показаний клепсидры, занималась определением благоприятных дней для неурочных выездов и жертвоприношений государя [17, с. 96 – 105].
37. Эклиптика – большой круг небесной сферы, по которому происходит видимое годичное движение Солнца, пересекающийся с небесным экватором в точках весеннего и осеннего равноденствия.
38. Семь светил – Солнце, Луна и пять планет: Марс, Меркурий, Юпитер, Венера, Сатурн.
39.  Азимут – угол между плоскостью меридиана точки наблюдения и вертикальной плоскостью, проходящей через эту точку и наблюдаемый объект.
40.  Аберрация света –  феномен искривления светового луча при взаимном движении источника и приемника света, вызывающий впечатление сдвига положения светила в небесной сфере.
41.  Суть явления нутации заключается в небольших колебаниях земной оси, обусловленных притяжением нашей планеты, исходящим от Солнца и Луны; эти колебания налагаются на процесс движения Земли.
42.  Явление солнечного параллакса состоит в видимом изменении положения Солнца, обусловленном перемещением точки зрения наблюдателя вследствие вращения Земли.
43.  Феномен либрации Луны выражается в маятникообразных колебаниях из-за неравномерности ее вращения, в результате чего наблюдаемая с Земли часть лунной поверхности немного поворачивается, меняя положение по долготе и широте.
44.   Иезуиты удовлетворялись тем, что учили китайцев, будто только другие планеты вращаются вокруг Солнца, но не Земля, по существу посвящая китайцев в теорию Тихо Браге, которая уже тогда была вчерашним днем европейской астрономии.
45.   Китайская картография, существующая с эпохи древности (не позднее V в. до н. э.), развивалась в основном в направлении совершенствования системы координат. Известно, что в период Сун (но, возможно, и ранее) китайские географические карты издавались в технике печати с деревянных досок (ксилографии). Этим периодом датируется самая ранняя китайская карта, сохранившаяся до наших дней (1155). Географические карты в Китае продолжали печатать в периоды Юань и Мин, хотя возможности этой науки оставались во многом не  востребованными до маньчжурского правления. Тем не менее, китайцам, как изобретателям компаса, принадлежит важная роль в развитии географического инструментария. Упомянутый прибор, существующий приблизительно с III в. до н.э., применяется в мореходстве с периода Сун.  Доставленный арабами на Запад в XII в. он возымел первостепенное значение для европейских мореплавателей в эпоху Великих географических открытий.
46.  Популярности данного ремесла на Западе способствовало то обстоятельство, что точение на станке сделалось любимым занятием знати и даже коронованных особ. В  XVII в. им увлекались немецкие курфюрсты Георг-Вильгельм Бранденбургский и Максимилиан Баварский, а также император Фердинанд III (на троне 1637-1657). В  начале XVIII в. дань этому ремеслу отдал и российский самодержец Петр I, автор весьма профессиональных токарных изделий из кости и дерева.
47.  Изучение тибетского художественного металла до сих пор представляется проблематичным, что, вероятно, объясняет единичность специальных  работ по этой теме: ранние произведения малочисленны и почти не опубликованы (некоторое количество археологических находок представлено в Тибетском музее Лхасы), тогда как изделия из металла XVI – XIX вв., изданные в последние годы в Китае, датируются лишь приблизительно и по политическим соображениям в основном девизами китайских династий (Мин и Цин) [например: 175; 282]. Тем не менее, есть основания полагать, что китайские влияния в тибетской культуре исторически связаны уже с эпохой поздней древности или раннего средневековья (см.: <50>).
48.   Этногенез тибетцев остается спорным вопросом. Скорее всего, племена цянов, населявшие земли к северо-востоку от Древнего Китая и часто совершавшие набеги на китайские пограничные области, постепенно, будучи теснимы китайцами, отступали на юг до тех пор, пока не пришли на Тибетское плоскогорье, где они остановились, смешавшись с малочисленными группами автохтонного земледельческого населения неясного происхождения, что произошло, видимо, на рубеже нашей эры. Хотя язык тибетцев относится к бирманской ветви сино-тибетской языковой семьи, не исключено что в их этногенезе приняли участие также ираноязычные этнические группы [137, с. 141].
49.  Об этом в частности свидетельствует тот примечательный факт, что одна из жен Сронцзангампо – Вэньчан-гунчжу,  была дочерью танского императора Тайцзуна (627 – 649). Именно она доставила в Лхасу, ставшую в это время столицей, большую статую Будды, находящуюся в монастыре Джокханг и считающуюся одной из главных святынь страны. Вторая жена тибетского государя, также буддистка, была непальской принцессой. Обе тибетские царицы канонизированы впоследствии как воплощение двух ипостасей богини Тары (белой и зеленой). При Сронцзангампо на основе индийского бенгальского письма и грамматики санскрита была разработана национальная тибетская письменность.
50.  По мнению некоторых авторов, Тибет, как и Китай, уже в конце эпохи древности мог испытать мощное воздействие скифского звериного стиля, вероятно, воспринятого отчасти сквозь призму китайского искусства, из которого на этой волне были транслированы в Тибет отдельные зооморфные мотивы (например, изображение китайского дракона) [228, с. 18]. Типичные для древней переднеазиатской культуры и перенесенные степняками на Восток зооморфные формы, в которых различные фрагменты изображений животных переданы стилизовано и подчеркнуто преувеличены, а не натуралистичны, образуют феномен евроазиатского скифо-сибирского звериного стиля, следы которого очевидны как в позднем тибетском, так и в китайском художественном металле маньчжурского времени [97, с. 140 – 142]. Появление в тибетской культуре демонических существ, обладающих двойственной сущностью, поскольку они соединяют в своем облике черты людей и животных, вероятно, основано на  подобных древних, шаманских в своей основе, магических понятиях, общих для разных народов Евразии и получивших развитие в искусстве звериного стиля.
51.  Национальная религия тибетцев – бонпо – представляла собой одну из форм центральноазиатского шаманизма, подвергшуюся впоследствии настолько мощному влиянию буддизма, что существующий и поныне бон превратился, по определению Е.А. Торчинова, в “одно из не совсем ортодоксальных направлений буддизма”, как в доктринальном, так и в иконографическом и обрядовом отношениях [137, с.141].
52.   Шантаракшита основал близ Лхасы монастырь Самье и, трезво оценив свой миссионерский опыт, посоветовал царю призвать для проповеди буддизма Падмасамбхаву из Уддияны, который сыграл решающую роль в распространении учения в Тибете. Достоинства тантрической йоги, проповедуемой Падмасамбхавой и в чем-то похожей на  местный вариант шаманизма (бонпо), произвели на тибетцев больше впечатления, чем проповедь пути бодхисаттвы, которую вел Шантаракшита. Представители старых (“красношапочных”) школ тибетского буддизма считают Падмасамбхаву воплощением (нирманакая) Будды Амитабхи [137, с. 143].
53.  Начало формирования ваджраяны как особой системы из элементов древнейшей йогической практики относится, по-видимому, к IV – V вв. Сексуальный символизм тантр имел прообраз в архаических индийских культах плодородия. Тантрический буддизм стал ведущим направлением поздней индийской махаяны эпохи правления царей династии Палов (740 - 1125), последних буддийских монархов Индии. Именно в таком виде он был заимствован формировавшейся синхронно тибетской традицией. К VIII в. основные формы буддийской тантры, испытавшей сильное влияние индуистской (шиваистской) йоги, откристаллизовались и начали проповедоваться в Тибете и Китае. Буддийский тантризм расходился с развивавшимся параллельно с ним индуистским тантризмом в толковании роли женского начала: в буддизме женское начало (праджня, премудрость) – пассивно, в индуизме оно же (шакти, сила, божественная энергия), напротив, активно. Буддо-индуистская конвергенция на уровне йоги зашла так далеко, что в поздних буддийских тантрах (например, “Калачакра тантре”, начало XI в.) появляется понятие “шакти”, до этого в них не использовавшееся. Работавшие с подсознанием тантрические йогины специальное внимание уделяли сексуальности как основе самой энергетики человеческого организма, рассматривая соитие в качестве состояния высшего блаженства, а блаженство, в свою очередь, как важнейший атрибут природы Будды. Ими был провозглашен тезис о тождестве категорий блаженства и пустоты, развивающий одну из основных идей махаяны. В согласии с последней, пробужденное сознание рождается из соединения искусного метода и великого сострадания бодхисаттвы (символом чего является атрибут позднебуддийского культа, заимствованный у индуистских богов скипетр – ваджра, цзиньганчу), а также мудрости как интуирования пустоты в качестве внутренней природы всех феноменов (символ этой философской категории – колокольчик).
54.  Интеграция сострадания-метода и мудрости-пустоты и есть пробуждение (бодхи). В таком контексте изображение пар сочетающихся божеств, порождающих в любовном экстазе наслаждение, равносильное обретенному состоянию Будды, предстает пластической метафорой воплощенной буддийской идеи единства метода и мудрости. Применяя форму и внешность объектов древних культов, народных верований и суеверий, ваджраяна в образах крайнего натурализма преобразила первобытных демонов обоего пола в символы тех или иных состояний психики – в искусственно сконструированные (хотя и весьма чувственные в визуальном отношении) архетипы “коллективного бессознательного”. Сексуальная йога, практикуемая в рамках тантризма йогинами - мирянами, не принимавшими обетов, была в основном запрещена в тибетских буддийских монастырях (особенно после реформы Цзонкабы) и заменена практикой медитативного воссоздания искомых состояний при помощи визуализации и самоотождествления с визуализируемым персонажем (джняна мудра) [137, с. 132].
55.  В это время тибетские цари нередко отправляли своих подданных учиться в Китай и обращались к буддийским монахам Дуньхуана за разъяснениями наиболее сложных в доктринальном отношении вопросов. Как индийские, так и китайские проповедники (особенно представители школы чань) на раннем этапе адаптации буддизма в Тибете имели своих последователей среди придворной знати и членов царской семьи. Историческая традиция сохранила сведения о диспуте в монастыре Самье, где победу одержали индийские учителя. В реальности китайский буддизм школы чань продолжал присутствовать в тибетской культуре в течение всего IX в., постепенно исчезнув только в следующем столетии в связи с общим упадком учения и прекращением контактов между тибетскими и китайскими буддистами. Последнее объяснялось объективными причинами – гонением на буддизм в обеих странах и политическими смутами, как в Тибете после распада единого государства, так и в Китае в результате падения династии Тан. Тем не менее, “чаньский субстрат” в тибетском буддизме отмечается исследователями и позднее, проявляясь в частности в теории и практике течения дзонгчэн, считающегося высшей формой йоги старой тибетской школы ньингмапа, содержащей много элементов бонпо и, согласно легенде, основанной самим Падмасамбхавой.
56.  Если ранняя буддийская традиция активно включала китайские элементы, то теперь тибетцы стремились максимально точно воспроизводить именно и только индийские образцы, что касалось и переводческой практики: тибетцы отказались от бытовавшего ранее двойного перевода сутр (с китайского языка) и начали работать только с санскритскими первоисточниками. В XI – XIV вв., ставших периодом интенсивной переводческой деятельности, сформировался буддийский литературный канон Тибета – Ганджур и Данджур, свод теологических текстов и сочинений индийских и тибетских авторов по грамматике, астрологии, математике и медицине. И все же перевод в середине XI в. на тибетский язык “Калачакра тантры” (Тантра колеса времени), считающейся вершиной тайн ваджраяны, повлек за собой реформу календаря и введение шестидесятилетних циклов, традиционно принятых в Китае. Важную роль в восстановлении монастырской системы (винаи) в Тибете и введении в эту систему ваджраянских практик тантрической йоги, а также в утверждении схоластической учености сыграл Атиша (982-1054), монах бенгальского монастыря-университета Викрамашила, создатель школы кадмапа, которая практически исчезла после XV в., слившись с близкой ей по духу “желтошапочной” школой гелугпа. Другая линия возрождения буддизма в Тибете была чисто йогической и восходила к традиции махасиддхов, таких, как Марпа. Школа, основанная йогином по имени Марпа, получила название кагьюпа (“школа преемственности”). Самым известным из ее ответвлений впоследствии сделалась карма-кагью, иногда именуемая “черношапочной школой”, поскольку такой головной убор был в качестве особой привилегии пожалован главам (кармапам) этой школы императорами правившей в Китае монгольской династии Юань. Именно с направлением карма-кагью связано начало практики поисков реинкарнаций высших иерархов, что было позднее использовано школой гелугпа. По своему рангу кармапы теперь стоят третьими в ряду “перерождающихся” иерархов Тибета после панчен-лам и далай-лам [137, с. 144 – 146].
57.   Цзонкаба, досконально изучив все направления буддийской философии и системы тантрической йоги, бытовавшие в Тибете, постарался установить гармоничные соотношения между ними и монастырской дисциплиной в созданной им школе, что ему в целом и удалось. Реформа Цзонкабы, коснувшаяся не только ритуальной области, но также структуры и экономических основ “желтой секты” (гелугпа), превратила последнюю в мощную и дееспособную организацию, ставшую главной духовной и государственной силой Тибета. В течение XV – XVI вв. влияние гелугпа в Тибете неуклонно росло: была создана сеть монастырей-дацанов, в каждом из которых проживало и обучалось несколько тысяч человек. В гелугпа нашла применение система реинкарнации. Две линии перерождения лидеров школы – далай-ламы и панчен-ламы – ведут начало от родственников и учеников Цзонкабы, который, подобно Будде Шакьямуни, считается перешедшим в нирвану [144, с. 128 – 138].
58.    Вступив в Тибет (1720), маньчжуры привезли с собой далай-ламу VII (1708-1758) на смену почившему духовному лидеру и установили военный гарнизон, подчинявшийся двум китайским правителям (амбаням). Преемник Канси, император Юнчжэн, желая ограничить военную активность Китая, отозвал тибетский гарнизон, результатом чего явилось антикитайское выступление в союзе с джунгарами (1727-1728), подавленное в основном силами тибетцев. Обеспокоенные этими событиями китайские власти решили создать политический противовес далай-ламе, усилив позиции панчен-ламы и подчинив власти последнего обширные области – Цзан и Западный Тибет. В годы Цяньлун господство маньчжуров в Тибете еще более укрепилось, в Лхасе постоянно находился полуторатысячный китайский гарнизон; политика, проводимая далай-ламой, контролировалась китайскими представителями. Маньчжуры стали участвовать в обнаружении и утверждении далай-лам. Для избрания верховных иерархов гелугпа Цяньлун предложил отказаться от традиционных пророчеств, заменив их системой жеребьевки. С этой целью он передал в Лхасу золотую урну  [144, с. 161, 173-175].
59.   Юнхэгун («Дворец мира и гармонии») был построен в тридцать третьем году правления Канси (1694) как резиденция четвертого сына государя, будущего императора Юнчжэна. В годы Юнчжэн и в начале эры Цяньлун этот архитектурный памятник оставался светским дворцовым комплексом. Когда августейшему сыну Юнчжэна понадобилась резиденция для размещения периодически приезжавших в Пекин высоких гостей из Монголии и Тибета, он отдал приказ (1744) о превращении комплекса в ламаистский храм, сохранив за ним в память об отце первоначальное имя – Юнхэгун. Акция имела политический смысл, понятный в связи с синхронными событиями у северо-западных границ империи. Этот комплекс, расположенный вблизи конфуцианского храма и императорской академии Гоцзыцзян, получил статус главного ламаистского храма империи Цин. Юнхэгун призван был соединять в себе черты китайской и монголо-тибетской культуры. Здесь хранились и находятся теперь важнейшие реликвии ламаизма – изображения святых (многие из них были подарены храму членами императорской семьи); буддийские тексты на маньчжурском, тибетском, китайском, монгольском языках и санскрите; сакральные инструменты и предметы, специально доставленные в храм из императорского дворца. Главной святыней храма является гигантская статуя Будды (высотой 26 м), вырезанная в начале правления Цяньлун из ствола уникального по своим размерам сандалового дерева в соответствии с канонами ламаизма [36; 179, с. 7, 76 – 77].
60.  Усиление позиций буддизма, наблюдавшееся время от времени, начиная с эпохи Тан, как правило, было связано с ростом державных амбиций и укреплением авторитета Китая в регионе, так же как гонения на буддизм в Поднебесной обычно отражали кризис власти и внешнеполитические неудачи. Поэтому есть основания полагать, что характерное для периода Цин интенсивное буддийское строительство было обусловлено, прежде всего, маньчжурской великодержавной идеей, наиболее очевидной в официальном искусстве периода Цяньлун. В этой связи особый интерес вызывает находящаяся в коллекции лхасского дворца Потала живописная икона, изображающая императора Цяньлуна как одного из буддийских святых [153, с. 25, 48]. Аналогичная вещь, происходящая из коллекции А.М. Позднеева, хранилась в ГМВ (Москва) но в 1950-х была передана в киевский Музей западного и восточного искусства.     
61.  Между 1888-1899 годами швейцарский теоретик и историк искусства Г. Вёльфлин (1864-1945), опиравшийся на работы своих немецких предшественников – А.Г. Баумгартена (1714-1762) и И.И. Винкельмана (1717-1768), ввел понятие стиля, после чего термином барокко стали обозначать обладающее некоторыми характерными чертами европейское  искусство 1580 – 1750 гг. Возникнув в  Италии, барокко (около 1630)  утвердилось в остальной Европе, а между 1730 и 1750, под влиянием Франции, уступило главенствующее положение стилю рококо (термин впервые использован швейцарским историком культуры и философом Я. Буркхардтом). Оба стиля имели определенную область применения и свои локальные особенности, сохранив также некоторые существенные общие признаки. Примечательно, однако, что даже в конце XIX в. французы, не прибегая к нововведениям Г. Вёльфлина, использовали, подобно китайцам, для характеристики собственного прикладного искусства обозначения стилей, привязанные к периодам того или иного правления – Людовика XIV, Людовика XV, периода Регентства или Людовика XVI (см., например:[239]).
62.  Если в 1533 г. владение семьи Медичи составляло, согласно описи, 373 фарфоровых изделия, то к концу того же века Филипп II Испанский (1556-1598) имел коллекцию фарфора, которая насчитывала три тысячи образцов. Кардинал Ришелье (1585-1642) был обладателем не менее четырехсот предметов из фарфора. Людовик XIV в Версале и дофин в Фонтенбло владели различными произведениями китайского искусства и ремесла. Высоко ценимы королем и его матерью были доставленные из Китая золотые филигранные украшения. К числу знатных коллекционеров принадлежали кардинал Мазарини (1602-1661), который заказывал в Кантоне фарфоровые сервизы с изображением французского герба, мадам де Ментенон, собиравшая китайскую мебель в Версале и Трианоне, а позднее – и фаворитка Людовика XV (1715-1774) маркиза де Помпадур (1721-1764), питавшая слабость к китайскому фарфору и лакам. Многочисленные немецкие князья старались иметь в своих дворцах «Wunderkammer» – домашние музеи (кунсткамеры), наполненные фарфором, лаками, образцами тканей, оружия, музыкальных инструментов. Наиболее крупная коллекция, содержавшая около четырех тысяч экспонатов, принадлежала эрцгерцогу Альбрехту Баварскому и была описана уже в 1647. В Англии аналогичное частное собрание было создано садовником герцога Бэкингемского и короля Якова I  Джоном Трейдскентом в 1629. Завещанное впоследствии Элиа Эшмоулу и переданное им Оксфордскому университету, это собрание (так называемый «Ковчег Трейдскентов») было выставлено в 1683 в здании специально построенного для него Музея Эшмоула, ставшего первым общедоступным заведением такого рода в Англии [140, с. 400-401].
63. В правление Юнчжэн для иностранных покупателей, которые охотились за маркированными изделиями из фарфора и металла с росписью эмалями, создавались предметы сравнительно невысокого качества с императорскими марками, которые стали тайком вывозить на Запад. Это было обнаружено при осмотре экспортных товаров императорскими чиновниками и отражено в некоторых дворцовых хрониках, находящихся теперь на Тайване. В результате доклада трону, последовал указ об ужесточении таможенного контроля. В нем, в частности, говорилось, что только мастерские, работающие для императора, могут проставлять на своих вещах марки с девизом правления. Этот указ не был отменен, несмотря на ходатайство губернатора провинции Гуандун и Кантона, особенно заинтересованного в успешном экспорте китайских эмалей. Губернатор, фактически предлагавший государю рассматривать марку на вещах только как знак их высокого качества, а не августейшей привилегии, едва не попал в опалу и вынужден был письменно раскаиваться в “неспособности понять одну десятитысячную мысли своего императора”. Возможно, контрабанда вещей с императорскими марками существовала также в правление Цяньлун, поскольку в этот шестидесятилетний период маркированных вещей было произведено значительно больше, чем в короткое правление Юнчжэн, и это количество вещей плохо поддавалось государственному контролю. Некоторое число экспонатов дворцовой коллекции, имеющих марки Юнчжэн и Цяньлун, было передано по распоряжению двора в Кантон для изготовления копий с них в правление Гуансюй (1875-1908). Это позволило китайским мастерам XIX в. изучать и осваивать манеру росписи произведений эпохи расцвета, однако создало и некоторые трудности  для коллекционеров и исследователей, неизбежные при определении подлинности вещей. В связи с изменившейся ситуацией в стране и доминантой западных заказчиков, многие копии ранних дворцовых эмалей поступили на европейский антикварный рынок (весьма вероятно, как подлинные изделия XVIII в.). Копии раннецинских произведений в конце монархического периода выпускались даже частными эмалевыми мастерскими [252, с. 35; 243, с. 84, 92].
64.   Для основы под “лак” западные мебельщики использовали мелкозернистое дерево – обычно дуб или сосну, которое грунтовали смесью мела и клея. Желая получить гладкую поверхность, на грунт накладывали несколько слоев окрашенного “лака”, сделанного из камеди или шеллака, растворенных в винном спирте. С целью придания блеска добавляли ламповую копоть, рисунок наносили смесью гуммиарабика и мела, раскрашивали и золотили, после чего поверхность изделия полировали собачьим зубом или агатовым камешком. К дешевым способам имитации лака относится применявшееся иногда в европейских (в частности – итальянских) мастерских наклеивание гравюр на раскрашенную мебель и ее последующая “лакировка” [140, с. 429].
65.    Английское и немецкое серебро этого периода, сохранившееся в достаточном количестве, содержит немало образцов стиля шинуазри, о чем сообщается далее в тексте главы. Изделия из серебра, созданные во Франции второй половины XVII – первой половины XVIII вв., включавшие декоративную скульптуру, столовые и чайные сервизы и даже мебельные гарнитуры, вероятно, имели подобные примеры. К сожалению, подавляющее большинство этих предметов, произведенных на Королевской мануфактуре Гобеленов (см.: <67>), в результате опустошения казны было подвергнуто переплавке в согласии с указом от 14 ноября 1689 года. Переплавка французских серебряных изделий повторялась в 1709 и 1760, в результате чего единицы произведений уцелели в основном за пределами Франции [37, с. 6 – 7].
66.  Италия была первой европейской страной, испытавшей в текстильном производстве мощное влияние Китая. Победа Венеции над Константинополем (1204) положила конец византийской монополии на изготовление шелка в Европе и дала начало итальянскому шелковому производству для всего западного мира. Вывезенные в это время с Востока купцами и крестоносцами китайские узорчатые ткани периода Юань произвели переворот в текстильном искусстве Италии XIII – XIV вв., в котором драконы, фениксы, львы и другие экзотические животные сначала точно копировались, затем стилизовались в готическом декоре.
67.  В 1660-е гг. Генеральный контролер (министр финансов) Франции Ж.-Б. Кольбер ввел систему субсидирования государством отдельных отраслей промышленности и основал или модернизировал ряд крупных мануфактур, производивших предметы роскоши. В 1664 в Париже было создано самое значительное из учреждений такого рода – Мануфактура королевской меблировки, больше известная как Королевская мануфактура Гобеленов, открывшаяся в здании, принадлежавшем ранее красильщикам шерсти по фамилии Гобелен. Здесь производились не только прославившиеся на весь мир шпалеры (гобелены), но и художественная мебель, изделия из бронзы и серебра (см.: <65>). Наиболее известные художники, работая по заданию двора, получали звание королевского мастера (maitre du roi) и часто в виде привилегии им выделялось в Лувре помещение для работы. В том же 1664 по инициативе Кольбера открылась Королевская шпалерная мануфактура в Бове. Значительными центрами шпалерного ткачества в XVII в. были Обюссон и Феллетен. Находившиеся там мастерские в 1665 Кольбер объединил в королевскую мануфактуру. Двумя годами ранее (1663) он существенно изменил организацию первой во Франции фабрики по производству ворсовых ковров – Савонери в Шайо, где выпускались изделия для Лувра, Версаля и дипломатические дары. К нововведениям Кольбера следует причислить основанную им в Лионе (1667) мануфактуру шелковых тканей. В те же годы маркиза де Монтеспан открыла крупную мануфактуру по производству вышивок в парижском женском монастыре св. Жозефа, где были выполнены обивки стен и мебели для версальских апартаментов [15, с. 49, 60 – 63].
68.   Сравнение принадлежит Д. Макговану и сделано им в 1909 в книге “Светлые и темные стороны китайской жизни” [цит. по: 120, с. 27].
69.  Письма Аттире печатались в следующих английских изданиях: “London Magazine” (vol. XXI, 1752); “Monthly Review” (vol. VII, 1752);  “Scots Magazine” (vol. XIV, 1752); а также в берлинском “Letters d’un Societe aux Remarques sur quelques ouvrage nouveaux” (vol. 1, 1751). 
70.  Лестное словосочетание  Король-Солнце впервые возникло благодаря роли “Солнца, разгоняющего тьму”, которую пятнадцатилетний Людовик играл в спектакле “Королевский балет ночи”, поставленном в честь разгрома Фронды. Прозвание быстро и прочно соединилось с образом этого монарха, который во взрослые годы сознательно поддерживал свой “мифологический титул” и поощрял живописцев и скульпторов, изображавших его в виде солнечного бога – Аполлона. Людовик XIV действительно был незаурядным артистом. Обладая музыкальным слухом, он играл на нескольких инструментах и, в этот период становления классического балета, танцевал на сцене дворцового театра до тридцати двух лет, причем нередко рядом с прославленным профессиональным танцором Пьером Бошаном.
71.  Эмаль представляет собой свинцово-силикатное стекло, обладающее  качеством легкоплавкости, непрозрачное (за счет введения в сплав некоторых материалов – “глушителей”, например, каолина) и окрашенное окислами металлов. На начальном этапе производства металлическая форма покрывалась эмалью и обжигалась в муфельной печи. Наружное покрытие и контрэмаль внутри формы  способствовали равновесию между растяжением и сжатием тела вещи, препятствуя в равной мере отслоению эмали и коррозии металла. Следующим этапом работы было нанесение живописи, чему предшествовал ряд подготовительных процедур. Цветные материалы для росписи выпекались в виде отдельных блоков эмали (фритты). Когда наступало время использовать их, фритту размалывали в мелкую эмалевую пудру, фильтровали, отделяя крупные частицы, чтобы в итоге краски получались ровными и одинаково яркими. Перед нанесением росписи  цветную пудру смешивали с растительными маслами, применяя затем смеси как краску, после чего расписанные вещи подвергались обжигу и золочению. Таким образом, для производства живописных эмалей требовалась группа компетентных ремесленников, занятых подготовкой материалов и обжигом, а также хороший декоратор (автор проекта), способный живописец, который должен выполнить роспись, и мастер по золочению металла. Каждая стадия производства была необходима и содержала в себе определенный риск испортить вещь, поэтому удачный результат был следствием коллективных усилий.
72.  Уже в XV в. сложилось три типа карт – итальянские, немецкие и французские. Итальянский тип возник с изобретением игры “тарок” (таро), причем количество карт в колоде колебалось от девяноста восьми  до  шестидесяти двух, масти обозначались чашами, динариями, мечами и палицами. Одна из карт называлась “дурак” и представляла собой прообраз будущего “джокера”. В Германии сначала выпускали карты, полностью повторявшие итальянский тип, но в середине XV в. появились новые масти, изображающие сердца, лист винограда или плюща, желуди и бубенчики. Свой теперешний вид масти приобрели в XV в. во Франции. Впоследствии французский тип карт стал наиболее популярным во всех европейских странах [32, с. 252 – 254]. 
73. Историю каллиграфии периода Цин можно разделить на три крупных этапа: вторая половина XVII – середина XVIII вв. – доминирование стиля Дун Цичана董其昌(1555 – 1636) в рамках господствующего ортодоксального направления “изучения прописей” – тесюэпай帖學派; вторая половина XVIII – середина XIX вв. – формирование направления “изучения стел” – бэйсюэпай碑學派; вторая половина XIX – начало XX вв. – многообразие индивидуальных творческих поисков, происходивших в условиях сближения двух названных направлений. Укреплению ортодоксального направления тесюэпай в значительной мере способствовала культурная политика маньчжурского двора. Направление бэйсюэпай возникло в  среде представителей художественного мира Янчжоу XVIII в., желавших противостоять  омертвлению традиции в творчестве придворных каллиграфов. Древнейшие (и единичные) образцы стел с письменами относятся к эпохе Цинь. В период Хань стелы в большом количестве ставили по всей империи. Тексты на них гравировали почерками лишу 隸書 и чжуань篆,  в эпоху Южных и Северных династий (420 - 589) в стелах использовали также уставной почерк (кайшу). После эпохи Сун надписи на стелах перестали быть высоким искусством. Цинское “направление изучения стел” отчасти стало логическим продолжением сунского течения цзинь ши сюэ金石學 –“изучение бронз [и] камней” (XI в.), в котором проявился интерес к  почеркам чжуань и лишу на древней бронзе и мемориальных камнях [14, с. 238 – 240].
74. Утварь для августейшего применения должна была иметь определенные размеры, связанные с понятиями об удобстве и целесообразности. Стремлением к удобству объясняется и сама практика использования при дворе фарфоровых вещей – летом и металлических – в зимнее время года. При сервировке императорского стола зимой посуда из драгоценных металлов помещалась в емкости с горячей водой, что помогало поддерживать высокую температуру еды и питья. С той же целью в холодные сезоны применяли сосуды на спиртовке. Произведения, в период трех правлений выполнявшиеся из чистого золота (что особенно характерно для правления Цяньлун), не превышали в своих параметрах двадцати пяти сантиметров. В подавляющем большинстве случаев использовались медь и ее сплавы, реже – серебро. Формы под расписную эмаль часто выполнялись мастерами, которые обслуживали и производство перегородчатых эмалей. Листовую медь резали на куски и прессовали в нужную форму, подгоняя края, ножки и другие детали формы, которые принято было золотить. Серебряные изделия с эмалями, не получившие в Китае столь же широкого распространения, иногда тоже покрывались позолотой. Во всех вещах преобладал желтый цвет фона, что было связано с его императорской принадлежностью, благодаря чему предметы дворцовой утвари имели название хуанчжи («желтые /императорские сосуды»). По данным статистики, третью часть сохранившихся дворцовых эмалей периода Цяньлун из тайваньского музея составляют предметы с росписью на желтом фоне, седьмую – на белом, в остальных случаях для фона использованы другие цвета  [243, с. 89 – 91].
75. Обычно китайские табакерки украшались пейзажами, изображениями цветов и птиц, жанровыми композициями, но иногда в годы Цяньлун в их декоре встречаются христианские сцены. Примером тому служит представленная на одном из аукционов Сотби табакерка с императорской маркой и росписью в гамме розового семейства, изображающей Святого Христофора, несущего на плечах Христа. Несмотря на столь необычный сюжет, табакерка, судя по ее качеству и марке, была сделана для венценосного заказчика. Обосновывая эту мысль, Э. Кёртис указывает на отличительную особенность европейских сцен в расписных эмалях придворных мастерских, которая заключается в отсутствии изображений частично или полностью обнаженных фигур, встречающихся, однако, на предметах китайского экспорта [197, с. 82]. В росписи кантонских эмалей и в самом деле распространены изображения европейских дам с обнаженной грудью и младенцев, наготу которых не может скрыть слишком узкая драпировка [96,  №  15, 16, 39; 7, ил 123]. В композиции на нью-йоркской табакерке Христос, в нарушение канона, показан обутым, поскольку, как считает Э. Кёртис, маньчжурские императоры придерживались в отношении обнаженной натуры весьма строгих правил, с чем должны были считаться и миссионеры. Так, Кастильоне внес изменения в проект «европейского» дворца в парке Юаньминъюань и убрал из эскизов фигуры обнаженных кариатид, учитывая августейшее представление об этике.  
76. Формулы марок в правление Канси еще не были жестко установлены и часто определялись композицией вещи. Применение в них словосочетания юй чжи («сделано по императорскому указу»), как считает Хью Мосс, обнаруживает особую заинтересованность  второго маньчжурского императора в его мануфактуре [252, с. 25]. Обычная формула императорской марки этого правления состояла из четырех иероглифов –  Канси юй чжи («Сделано по указу императора Канси»,[160,  № 173]), но могла быть также и пятизначной  – Канси нянь юй чжи  («Сделано в годы и по указу Канси»), если ее следовало, к примеру, вписать в донце предмета, имеющее вид пятилепесткового цветка. В фарфоре уже с начала периода Цин правила написания марок соблюдались значительно строже. В годы Юнчжэн марки на эмалях тоже были, наконец, подчинены четким стандартам, в согласии с которыми наиболее частой стала четырехзначная марка Юнчжэн нянь чжи   («Сделано в годы Юнчжэн»). Надписи на эмалях этого правления, однако, разнообразились введением различных благопожелательных формул (например, Пин ань жуи – «Мир и спокойствие по желанию»). Различия существуют и в формах обрамлений, не только круглых и квадратных, но также приобретающих вид гриба бессмертия линчжи или летучей мыши. Изображение вазы с «сокровищами» или плода на ветке тоже могло стать в годы Юнчжэн рамой императорской марки  на расписных эмалях, в подражание фантазийным формам европейских картушей XVIII века (см., например: [160,  № 191]). На вещах для ритуала жертвоприношения предкам использовали формулу цзинь чжи –«с почтением сделано», как правило, Цяньлун цзинь чжи / «В [годы] Цяньлун с почтением сделано»[243, с. 85-90].
77. Гротеск (от итал. “grotta” – “грот/ античные руины”) – термин, вошедший в употребление в эпоху Ренессанса для обозначения причудливых образов животных и растений, сохранившихся на стенах полуразрушенных античных строений. Как изобразительный мотив гротеск подразумевает прихотливое сочетание сплетающихся растительных побегов и завитков аканфа с человеческими и зооморфными фигурами, маскаронами и другими формами, а также с прямыми линиями и фантастическими архитектурными композициями. После того как в 1519 по замыслу Рафаэля, изучившего стенописи одной из таких руин – “Золотого дома”, мотивами гротесков были расписаны стены Лоджий в Ватикане (скопированные впоследствии в одном из залов Эрмитажа), этот вид орнамента прочно вошел в европейское искусство, переживая этапы возрождения всякий раз при возобновлении «археологического» интереса к античности новых поколений художников. В XVII в. мотив гротеска популярен во французском шпалерном искусстве и инкрустированной мебели мастеров “большого стиля” Людовика XIV. В прикладном искусстве нашли применение «гротескные» композиции, навеянные рисунками известного гравера XVII в. Жана Берена – фантастические трельяжные своды, многоярусные портики, гирлянды, корзины, волюты, рога изобилия, персонажи комедии дель Арте, фигурки “китайцев”, животные, “трофеи” и другие изображения. Под сильным влиянием Берена в 1689 на одной из королевских мануфактур была выткана серия шпалер “Гротески на желтом фоне” по картонам Маннуайе. Примерами столь же творческого использования декоративных возможностей мотива гротесков могут быть произведения придворных мастеров Людовика XIV –  мебельщика А.-Ш. Булля и К. Одрана – знаменитого автора серии шпалер “Портьеры богов” (1699). Возобновление интереса к гротескам в европейском искусстве XVIII в. связано с этапами археологических раскопок в районе Геркуланума и Помпей в 1738, 1748 и 1750-60 годах, а также изучением руин дворца Диоклетиана в Сполето. Изменения в трактовке мотива были обусловлены сменой вкусов и стилей. Так, используемые для оформления интерьеров монохромные декорации Р. Адама, даже при сохранении ряда традиционных элементов гротеска и устоявшихся композиционных приемов, в полной мере отвечали духу классицизма XVIII в.  Определенное сходство с мотивом гротеска имеет так называемый арабеск (от франц. arabesque/“арабский”) – сложный по набору элементов орнамент, оформившийся в арабском искусстве и основанный на причудливом переплетении геометрических и стилизованных растительных элементов и надписей. Художественный эффект обоих мотивов (гротеска и арабеска), сближающий их, основан на потенциальной возможности внезапных и часто немотивированных превращений, нарушения заявленных логических связей и спонтанного возникновения новых комбинаций, казалось бы, несоединимых свойств и объектов.
78.  Грузом приводились в движение наиболее ранние механические  часы-куранты, в том числе – башенные, построенные в европейских городах – Страсбурге (1352), несколько позднее в течение XIV в. –  Милане, Нюрнберге, Аугсбурге, Париже и Лондоне. Эти куранты (как и созданные впоследствии по их образцу китайские часы) показывали не только время,  положение светил, но и представления механических кукол. Производство таких часов требовало большого искусства и глубоких научных познаний, хотя практическая польза подобных хитроумных устройств была сомнительна уже в момент их изготовления. Как приборы они оказались излишне громоздкими, а публику значительно больше интересовали игровые дополнения, вроде движущихся фигур или поющих птиц, не имевшие научного значения, но чрезвычайно эффектные и эстетически привлекательные [23, т. III, с. 374].
79.  Появление на Западе часов на пружинном ходу происходит в Италии и относится к середине XV в., однако наибольшего расцвета их производство достигло несколько позднее в Германии, особенно в городе Нюрнберге, который по праву считался крупнейшим в Европе торговым, промышленным и научно-техническим центром.  В течение следующего столетия во всех развитых европейских странах появились центры по производству механических часов, которые стали предметами экспорта на Восток и в Россию.
80.  Основные части часового механизма – двигатель, передача зубчатых колес, регулятор равномерности их движения и спуск, передающий импульсы от двигателя регулятору, оставались неизменными на протяжении веков, хотя западные мастера постоянно трудились над усовершенствованием механических часов. В результате этой работы, к примеру, на часах с конца XVII в. становится обычной вторая – минутная стрелка, а затем, в XVIII – XIX вв., распространяется третья – секундная. Точность часов постепенно возросла благодаря применению компенсационных приспособлений, которые позволили нивелировать влияние тепловых  перепадов – первые механические часы были склонны спешить при понижении температуры и отставать при ее повышении. С начала XVII в. известно стекло, закрывающее циферблат, которое было выпуклым, а в конце XVIII в. сделалось совершенно плоским. Вследствие применения балансного регулятора часы круглой формы, начиная  с  XVIII в., вытеснили бытовавшие раньше многочисленные другие формы часовых корпусов, вместо ключа стала применяться заводная головка (см.: [50], раздел “Часы”). Именно этот тип карманных (или поясных на шатлене) часов  европейского производства преобладал на китайском рынке XVIII – XIX  вв.
81. Сказанное в первую очередь относится к произведениям такого прославленного лондонского мастера 1750-1770-х  гг., как Джеймс Кокс (James Cox), работы которого представлены не только в пекинском дворце, но и в собраниях августейших особ Европы и России  (см., например: [164, с. 99 - 112; 283, с. 90 – 91]. Одни из часов работы Дж. Кокса, подобные тем, что находятся в коллекции китайских императоров, повторены (около 1896) по заказу русского двора Генриком Вигстремом, мастером фирмы Фаберже [164, с. 99; 30, с. 171]. Они предназначались для поднесения царствующей четой, Николаем II и Александрой, вдовствующей императрице Марии Федоровне. Часы Вигстрема (в свою очередь имеющие аналогию в галерее Уолтерс в Балтиморе) выполнены, как и оригинал Кокса, в форме комода с выдвижными ящиками на четырех ножках, образованных фигурками ящериц, однако заключены в серебряную оправу и снабжены белым эмалевым циферблатом и золотыми стрелками на зеленом бовенитовом корпусе. Образцом для этого произведения в стиле неорококо послужили аналогичные пекинским часы Дж.Кокса из западного или русского собрания. Сохранив композицию корпуса в целом, мастер XIX в. использовал взамен розового сердолика и золота другие материалы, получив, таким образом, и новое цветовое решение. Он предложил, вместе с тем, несколько иную композицию навершия – поддерживаемая в оригинале Дж. Кокса парой ангелочков-путти золотая армиллярная сфера (признак века Просвещения, осознававшего принадлежность механических часов к разряду астрономических приборов) заменена у  Г. Вигстрема изображением вазы. Этот пример не был единичным. В эпоху господства исторических стилей часы XIX в. нередко весьма точно копировали оригиналы предыдущего столетия в стиле рококо [240, с. 68-69, ил. 35, 36].      
82.  Карманные часы, которые обычно носили подвешенными к поясу у правого бока на брелоке–шатлене, считались особенно дорогим и престижным подарком при цинском дворе. Такие часы должны были входить в комплект «прибора золотых привесок к поясу» –  свадебных даров, положенных по закону отцу невесты императорского сына [17, с. 173, 276]. По случаю свадьбы или появления на свет чада в императорской семье в составе подарков евнуху старшего ранга могли фигурировать золотые часы [68, с. 304]. Подобными вещицами высокопоставленные придворные порой одаривали даже иностранных послов. В мемуарах Д. Белла сообщается о том, что некий знатный придворный евнух, снискавший благосклонность императора Канси «по причине знания своего в мафиматических и миханических науках, подарил господина Измайлова золотыми финифтяными [эмалевыми –  М.Н.] часами и самострелом, который сам он сделал» [117,  с. 526]. Часы (поскольку речь идет о поясном хронометре), в отличие от самострела, были, очевидно, европейского производства, так как в настоящее время нет данных, подтверждающих возможность изготовления миниатюрных карманных механизмов в самом цинском Китае.
83. В женевских часах песня соловья передавалась механическим органом, заключенным в птице, который был синхронизирован с движениями ее клюва, крыльев, вращением головы и тела. Жакоб Фризар (работавший, как и многие другие часовщики, не только для Китая, но также для Индии и Турции) изобрел скользящий поршень, передающий модуляции голоса искусственного соловья и способствующий понижению силы звука и совершенству тона. Он уменьшил и развил систему воздуходувных мехов, чтобы получить бесшумный выброс воздуха, и создал машину, работающую без звуковых помех. Поющие птицы Фризара помещались в клетках, табакерках и небольших музыкальных шкатулках. После 1810 г. братья Роша в своей женевской мастерской продолжали выпускать поющих птиц, пытаясь включать их в большое число новых и неожиданных композиций. Среди нововведений были игрушки с зеркалами, в которых птица появлялась из лепестков раскрывающейся розы, коробки цилиндрической формы, прятавшие птичку, внезапно возникающую перед глазами, чтобы исполнить резвый танец, спеть и вновь скрыться в драгоценном футляре. Миниатюрные табакерки, как и другие работы братьев Роша,  помеченные круглым или ромбовидным клеймом с буквами «F. R» («Freres Rochat») могли похвастаться всеми составляющими больших моделей – поющими птицами, музыкальными часовыми механизмами, отзванивающими каждый час, половину и четверть часа. 
84. Два аналогичных по форме зеркала, одно из которых – овальное (инв. № ФР984), другое имеет более сложную конфигурацию, близкую к прямоугольнику (инв. № ФР 9410), оба – в фарфоровых рамах в виде цветочных венков с вплетенными в них изображениями ангелочков-путти, бабочек и птиц, выполненные в Мейсене во второй половине XIX в., представлены в Государственном музее керамики (Кусково). Они вторят западным прототипам в стиле рококо XVIII в., когда цветочные венки украшали собой не только зеркала, но и рамы картин.
85. Композиция, образованная фигурами пары ланей, фланкирующих изображение колеса, часто украшает крыши ворот и зданий буддийских  (ламаистских) храмов в Китае и странах, реально или формально входивших в цинское время в состав империи, например, в Монголии и Таиланде (Сиаме) [145, ил. 26; 176, с. 224 - 225; 212, с. 34].
86. С эпохи Хань в навершии женского парадного убора буяо (в виде большой шпильки со сложным декором и системой подвесок, раскачивающихся при ходьбе) применялись пластины из перламутра и цветных камней, а также жемчужины круглой или удлиненной формы.  Примерно с Х в. жемчужные «капли» обрамляли композицию женского торжественного головного украшения фэнгуань («фениксовый парадный головной убор»). Эффект подвижности деталей усиливался за счет пружинок, которые использованы уже в композиции буяо Х в. (в виде бабочек с ажурными крыльями) [172, с. 68, ил. 84].
87. Древнейшим типом шпилек считаются однозубые цзи, появившиеся в позднем неолите [172, с.52]. В традиционном Китае этот тип шпилек маркировал возрастное и социальное положение людей обоего пола: такие шпильки начинали применять лишь по достижении совершеннолетия, ими скрепляли высокую женскую прическу и официальный мужской головной убор гуань冠. В последнем случае головка шпильки напоминала шляпку гвоздя [170, с.3, 10, ил 12].
88. Украшения хуаши имели форму цветов или веточек с цветами; их закрепляли в прическе, обматывая прядями волос. Наиболее ранние  вещи такого рода из драгоценных металлов созданы, по-видимому, в  период Тан [261, ил. 3], хотя высказывалось предположение о возможности появления хуаши в эпоху Хань [170, с. 103 – 104]. Несколько цветочных украшений конца эпохи Мин находится в коллекции Шанхайского музея [169, с. 179 – 184, ил. 17 – 19]. В одном из погребений на территории Нанкина (южной столицы государства Мин) найдены парные головные украшения в виде золотых бабочек, датирующиеся двадцать третьим годом Хунъу (1391) [156, с. 63]. Детали подобных композиций, в большинстве своем двухмерные, часто закреплены на проволоках; та же система креплений используется в некоторых золотых украшениях из филиграни, найденных в Нанкине [156, с. 66]. Подобные крепления позволяли сохранить подвижность фрагментов из металлических пластин, тонких золотых сеток и цветных камней и создать впечатление объемности композиции. Цветочные украшения образовывали подобие драгоценного сада, венчающего прическу и оживающего при каждом движении их владелицы.
89. Образная насыщенность ювелирных композиций цинского времени в целом необычайно велика. Декор любого украшения, особенно находившегося в употреблении императриц и знатных дам, составляет множество различных «природных» элементов (цветов, побегов, плодов), птиц, насекомых и других изображений (символических «сокровищ», иероглифов), логика сведения которых в единое целое имеет опосредованный ассоциативно-символический характер [165, с. 188 – 189]. Например, навершия парных шпилек цзань из собрания ГМВ (золоченое серебро, кораллы, цветные поделочные камни, перья зимородка, №№ 5499 I и 5226 I) составлены изображениями бабочек (которые означают счастье в любви), «сокровищами» из набора бабао (согласующимися с традиционной даосской символикой), веточками цветущих хризантем и сливы мэй, (Ил.266). Выбор растений, символизирующих осень (хризантемы) и начало весны (цветы сливы) дает основания полагать, что шпильки были созданы для холодного времени года – красочность декора позволяла им служить заменой  живым цветам.
90. В навершиях шпилек цзань из коллекции цинского дворца, феникс, как правило, изображен сидящим на цветочной ветви. Большую часть композиции занимает роскошный веерообразный хвост мифической птицы, отделанный перемежающимися по цвету понизями из жемчужин, кораллового и жадеитового бисера в сочетании с аппликацией зимородковыми  перьями [166, с. 29, № 25]. В головке двоезубой шпильки чай из Государственного музея Востока золоченая фигура феникса закреплена на миниатюрной пружинке; впечатление полета птицы поддержано подвижностью крыльев, которые такими же пружинками присоединены к спине феникса (ГМВ, № 5488 I).
91. Сышу四術 – символы четырех искусств (поэзии, каллиграфии, этикета и музыки), подразумевают изображениясвитков, кистей, атрибутов шахматной игры, китайских гуслей (сэ 瑟) и других «инструментов» ученого (вэньжэнь). Китайские символы «четырех искусств» составляют аналогию семантически близкими атрибутами западных наук и художеств – так называемых «трофеев» в европейском декоративном искусстве XVII-XVIII вв. Подобные композиции выражали идеологию просвещенного абсолютизма, что делало их интересными для  «просвещенных» правителей империи Цин. Композиция с изображением «четырех сокровищ» китайского интеллектуала встречается даже среди эрмитажных украшений, которые, возможно, принадлежали Екатерине Великой [283, с. 235-237, № 397, 398]. Их композиции близки натюрморту «Пять чувств» (Ил. 270), другое название которого «Натюрморт с шахматами» (до 1630, масло, холст, Лувр, Париж),  эту известную работу приписывают французскому академику Луи Божену (работал около 1610/12-1663). Ту же тему позднее продолжили натюрморты Ж.-Б.С. Шардена (1699-1779) – серии холстов с инструментами художника, ученого и музыканта («Атрибуты искусств» и «Атрибуты науки» 1730-1731, Музей Жакмар-Андре, Париж; «Атрибуты музыки» 1765, Лувр, Париж; «Атрибуты искусств», ГМИИ им. А.С. Пушкина, Москва; ГЭ, СПб).
92.  Ранним примером украшения, инкрустированного хрусталем ступенчатой (изумрудной) огранки, представляется датирующаяся концом эпохи Мин мужская шпилька цзаньв форме большого гвоздя, найденная в погребении Му Жуй 沐叡в Нанкине. Эта хранящаяся в Нанкинском муниципальном музее золотая вещь (дл. 11,2 см) датируется седьмым годом Тянь-ци (1627); горный хрусталь ступенчатой огранки в ее навершии по традиции закреплен в сплошном металлическом касте [156, с. 94].  Появление камня сложной огранки в предмете наиболее древней традиционной формы можно объяснить специфической ситуацией южного Китая, служившего «окном в Европу» – здесь располагались порты внешней торговли Макао и Гуанчжоу/Кантон, в которых обосновались первые католические миссионеры – иезуиты. Изумрудная огранка широко использовалась западными ювелирами в вещах стиля барокко XVII в., но не китайскими мастерами, даже в более поздние века предпочитавшими резные камни и огранку кабошон. Характерно, что в том же нанкинском погребении обнаружено резное шлифованное украшение из горного хрусталя в виде свернувшейся в кольцо длиннохвостой птицы, традиционное по форме и  пониманию  материала (дм. 4,2 см, Муниципальный музей,  Нанкин) [156, с. 188]. Интересно отметить некоторое визуальное сходство между украшениями конца эпохи Мин и европейскими произведениями в стиле барокко XVII в. [234, ил. 159]. В обоих случаях в композиции украшений преобладает принцип зеркальной симметрии; декор вещей отличается некоторой тяжеловесностью, а их колорит  –  предельной яркостью и полихромией. Образцами китайского «барокко» представляются украшения, принадлежавшие госпоже Сюй и найденные археологами в окрестностях Тайпинских ворот Нанкина (датируются двенадцатым годом Чжэндэ, 1517). Среди находок – золотое головное украшение в форме трилистника, инкрустированное кабошонами рубина, сапфира и бирюзы, пара золотых серег, отделанных рубинами и сапфирами, и золотая шпилька в виде симметричной цветочной розетки с бирюзовой вставкой в центре [156, с. 60, 92]. Отмеченное соответствие может быть понято как результат эксперимента или случайного совпадения, обнаруживающий, однако, определенный культурный потенциал.
93. Среди 342 опубликованных украшений императриц и наложниц из дворцового музея Гугун (Пекин) стразами и камнями сложной огранки инкрустировано только 15 вещей; примерно треть их, включая карманные часы, представляется продукцией европейского производства. В остальных украшениях этой группы, которые могли быть выполнены или доработаны китайскими мастерами, использованы камни и стекло ступенчатой и павильонной огранки («овальной», «маркиз», но чаще – огранки «роза»), закрепленные в традиционном глухом касте или при помощи лапок-крапанов (тоцзо托座). Вероятно, все стразы и ограненные самоцветы, отличающиеся высоким качеством огранки, были привозными. Важно отметить, что ни одно из опубликованных украшений ритуального костюма (чаофу 朝服) не имеет подобной отделки. Крупными камнями ступенчатой огранки в сочетании с огранкой клиньями инкрустированы булавка для скрепления ворота одежды (золото, изумруд, 5,7х1,7 см,) и перстень (дм 2,4 см, белый драгоценный металл, рубин) [166, №№ 328, 252]. По справедливому замечанию составителей каталога, перстень повторяет актуальную для маньчжурской эпохи форму лошадиного копыта мати 馬蹄. Характерно, что в большинстве случаев камни европейской огранки в декоре украшений дополнены кабошонами, резными пластинами китайских форм или жемчужинами, пример тому – парные золотые браслеты, инкрустированные прозрачными камнями бриллиантовой огранки и жемчугом  (дм 7 см). Браслеты помечены клеймами цзу цзинь 足金 («золотая оправа») и лянь шэн 廉陞. Иероглифы в последнем клейме имеют значение «инспектировать [и] продвигаться [по службе]», но шэн 陞может выступать также в роли фамильного знака. Большинство подобных компромиссных украшений из дворцовой коллекции относится к периоду Дао-гуан и второй половине XIX в.
94. Около середины маньчжурского правления ювелирные изделия с отделкой камнями и стеклом европейской огранки вышли за пределы цинского двора; их производили в мастерских Гуанчжоу/Кантона для европейского рынка. К экспортным изделиям такого рода относится пара подсвечников-кашпо с декоративными деревцами (серебряная филигрань, золочение, минеральные краски, эмали, агальматолит, резьба, стразы; в. 28 см; вторая половина XVIII в., инв. №№ ЛС-90, ЛС-91, ГЭ, СПб). Оба эрмитажных кашпо инкрустированы по краю прозрачными розовыми стразами, имитирующими самоцветы. Некоторые из вещей того же собрания иллюстрируют практику вторичной отделки вывезенных на Запад китайских вещей ограненными камнями и стразами. Среди таковых – принадлежавшее российской императрице Екатерине II настольное зеркало в форме экрана, декор которого первоначально составляли серебряная филигрань с золочением,  перламутр и эмали (55,8х27,5 см, 1740-1750-е гг., № ЛС-578, Э-2282, ГЭ, СПб). Во второй половине XVIII в. убранство зеркала сделалось более роскошным за счет добавленных деталей в виде ваз с цветами и гирлянд из серебра с инкрустацией крупным барочным жемчугом и бриллиантами. По сообщению архивной описи (1789), на раме закрепили 18 розеток с большими алмазами огранки «роза», такие же камни были вставлены в качестве ручек выдвижных ящиков на основании зеркала. Из описи следует, что кроме «роз» к ручкам добавили «панталожные розовые подвески» –  каплевидные подвески-панделоки бриллиантовой огранки, ныне утраченные (цит. по: [Серебряная филигрань Востока в собрании Эрмитажа. Каталог выставки (автор-составитель М.Л. Меньшикова) СПб., 2005, с. 44-46 № 14, 76-79, № 45, 46]). Таким образом, китайскую вещь привели в соответствие с эстетическими представлениями и имперскими амбициями западных владельцев. 
95. Принципиальное значение жемчуга для стиля барокко отразилось в происхождении термина от португальского названия жемчужины причудливой формы (barroca).
96.  Заботам ювелиров в правление Людовика XIV были предоставлены все дополнения к костюму, как женскому, так и мужскому, вплоть до пуговиц и пряжек для туфель. В течение сравнительно короткого времени Людовик, как и весь двор,  носил камзолы, сплошь расшитые бриллиантами. Король оставил эту привычку после того, как услышал ироничное высказывание турецкого посла о том, что лошади его повелителя – турецкого султана, украшены лучше, чем камзолы французского короля. С тех пор бриллианты при дворе можно было увидеть в мужском костюме только на пряжках туфель. Тогда же Мольер по заказу короля создал своего “Мещанина во дворянстве” – пьесу, в которой он должен был осмеять турка. Возможно, именно с этим историческим эпизодом связано преобладание при дворе Людовика XIV ювелирных изделий из золота и эмали, хотя невозможно исключить и диктат  личного вкуса короля, проявившийся в его интересе к китайским украшениям из золотой филиграни. При преемниках Людовика XIV господство бриллиантов и ограненных самоцветов в ювелирном искусстве сделалось безусловным.
97.  Ориентация на Китай особенно заметна в изделиях европейских ювелиров первой половины и середины XVIII в., например, Ж. Позье. Женские головные украшения вообще и шпильки для высоких причесок в особенности играют важную роль в ассортименте западных ювелирных изделий 1730-1770-х. Конструкции шпилек воспроизводят оба китайских прототипа («булавку» цзань и «вилку» чай). Примечательно, что этот вид женских украшений сохранился даже в конце столетия, когда интерес к Китаю на Западе, казалось, был исчерпан. Пример тому – одна из поздних шпилек работы Л.-Д. Дюваля (1780-х), имеющая вид усыпанного бриллиантами рога изобилия. Хотя форма вещи (аналогичная устройству двоезубой шпильки чай) остается по существу китайской, мотив декора, являющийся художественной нормой в период расцвета неоклассического стиля в европейском искусстве, определенно указывает на античный источник. Та же конструкция рабочей части шпильки использована в украшении (1775) работы Л. Пфистерера, который, подобно Дювалю, выполнял тогда заказы русского императорского двора [78, с. 17]. Хранящиеся в Государственном алмазном фонде парные шпильки-булавки конца XVIII в. из золота, серебра и бриллиантов по виду и назначению схожи с китайскими цзи [128, ил. 26 ].  
98. Бюргерская версия барокко в Голландии разительно отличалась от феодального варианта того же стиля абсолютных монархий. В отношении ювелирного искусства более чем символичен жест Оливера Кромвеля (1599-1658), который, после казни короля Карла I, позволил разобрать украшения короны (в знак дворянской задолженности народу), а камни продать. Пуританство голландской и английской буржуазии, конечно, не могло способствовать развитию ювелирного дела в той же мере, что любовь к роскоши французского королевского двора или же дворов немецких князей. Однако невозможно утверждать, будто ювелирное искусство данного периода вовсе избежало голландского влияния. По справедливому мнению некоторых исследователей, оно отчасти сказалось в предпочтении цветочных и растительных форм: распространившаяся из Нидерландов по всей Европе “тюльпаномания”, которой во многих странах отдали дань представители разных сословий, сделала цветочные букеты светским украшением помещений и костюмов, а также одним из источников вдохновения западных ткачей и ювелиров [234, с. 125]. 
    
99.  Мораль оставалась уделом представительниц бюргерских семейств; в Версале дамам следовало в равной мере разбираться в политике, быть элегантными и привлекательными, определять моду в одежде, прическах и украшениях, как того требовал придворный этикет. Известно, что  прическа “а-ля фонтанж” – в виде локонов, скрепленных выше линии лба подвязками из кружевных “лесенок”, обязана своим возникновением одной из королевских любимиц 1670-х  – герцогине де Фонтанж. Эта же дама предпочитала платья из шелка, затканного золотыми и серебряными букетиками, и ввела “классический” тип мушек из черного бархата и тафты. Парижская женская мода XVIII в. творилась и в столичных салонах. В салоне Мадлен де Скюдери, знаменитой тогда писательницы, существовал своего рода “художественный совет” из великосветских модниц, знаменитых портных и парикмахеров, на котором решалось, что будут носить дамы в предстоящем сезоне. Имя маркизы Мари де Севинье (1626-1696), хозяйки парижского литературного салона, увековечено в  прическе, состоявшей из узла волос на затылке, в сочетании с локонами, спадающими на спину и обрамляющими лицо. Ювелирным пристрастиям маркизы, вероятно, обязана появлением и так называемая “брошь Севинье” (в виде большого банта с подвесками).
100. Обычай ношения юйпэй – подвесок из камня юй (название которого обычно переводится как нефрит), восходит в китайском мужском костюме к эпохе Шан [170, с. 8 ил. 8]. В период Хань поясные подвески были введены в качестве обязательного дополнения официального костюма императора и знати. В средневековых поясных подвесках декоративные пластины могли перемежаться различными предметами бытового характера. Примеры тому особенно часто встречаются среди украшений, созданных в годы правления в Поднебесной иноземных династий, когда этот тип вещей бытовал даже в женском костюме. Так, в найденном на территории Внутренней Монголии поясном наборе из погребения киданьской принцессы (начало XI в.), кроме декоративных фигурок животных из нефрита, использовались миниатюрные вещицы, служившие для приведения в порядок наружности и костюма – пудреница, игольница, ножницы, ножички и шила (см.: [Чжан Юй, Сунь Цзянхуа. Гробница киданьской принцессы. «Китай», 1989, № 12]). Похожие поясные или нагрудные подвески-нессесеры из серебра сохраняются в употреблении и в цинское время, как показывает находящаяся в коллекции Государственного музея Востока серебряная пластина в форме летучей мыши или бабочки, с подвесным нессесером, прикрепленным к ней на цепочках (инв. № 5480 I) [97, табл. 53,рис. 2].