|
Тематический раздел
|
Письма востоковеда В.П.Васильева из Пекина О.М.Ковалевскому40-е гг. ХIХ в. Академик В.М.Алексеев, обращаясь к истории изучения Китая в России до 1917 г., выделял три наиболее известных имени: Н.Я.Бичурина (монаха Иакинфа), П.И.Кафарова (архимандрита Палладия) и В.П.Васильева, образно называя эту тройку «триадой» российского китаеведения. Трудно переоценить вклад каждого из этих учёных в отечественную и мировую синологию. Тем не менее до сравнительно недавнего времени наибольшим вниманием современных исследователей, в том числе зарубежных, пользовались труды Василия Павловича Васильева (1818–1900) по истории и культуре Китая, посвящённые проблемам духовной жизни многомиллионной и многонациональной страны, китайской классической литературе и филологии. Что касается изучения биографии этого выдающегося востоковеда, то наименее изучен её начальный период, обусловленный его пребыванием в течение 10 лет в Пекине, где молодой магистр монгольской словесности находился в качестве светского члена в составе Российской духовной (православной) миссии с 1840 по 1850 г. Изучению этого десятилетия, сыгравшего важную роль в формировании научных интересов В.П.Васильева, отчасти могли бы помочь, помимо неопубликованного пекинского дневника молодого учёного, его письма, в том числе отправленные из Пекина в Казань на имя известного российского монголиста О.М.Ковалевского (1801–1878)[1] и осевшие в Отделе рукописей научной библиотеки С.-Петербургского университета. Несмотря на то что эта переписка стала предметом краткого обзора Н.П.Шастиной, опубликованного в 1956 г.[2], эта бесценная коллекция эпистолярного наследия видного монголиста до настоящего времени остаётся почти нетронутой и потому мало известной широкому кругу востоковедов. Данная публикация преследует весьма скромную цель: хотя бы выборочно познакомить заинтересованных ориенталистов с содержанием писем В.П.Васильева к О.М.Ковалевскому, который не только первым назвал способного ученика кандидатом к отправке в Пекин на длительный срок, но и как опытный педагог, лично посетивший китайскую столицу в 1830–1831 гг.[3], составил для него подробную инструкцию, одобренную Академией наук (на основе полученного отзыва известного монголиста Я.И.Шмидта). О путешествии В.П.Васильева из С.-Петербурга через Сибирь в Кяхту (на границе с Монголией) позволяет судить его письмо от 7 марта 1840 г. в Казань на имя попечителя Казанского учебного округа Михаила Николаевича Мусина-Пушкина[4], где было сказано: «Честь имею донести Вашему Превосходительству, что по выезде моём 20-го января из Казани я вместе с прочими членами Миссии[5] прибыл в Троицкосавск 2-го марта. Этот продолжительный путь доставил мне случай по возможности приобрести расположение начальника Миссии и сблизиться с моими будущими товарищами. В Иркутск мы приехали 21 февраля и провели тут девять суток. Этим временем воспользовался я, [чтобы] осмотреть собрание монгольских и маньчжурских книг, хранящихся в библиотеках гимназии и семинарии, познакомиться с учителем монгольского языка [А.М.Орловым] в последней, [которого] расспрашивал о системе преподавания, которое, сообразно предназначению учащихся, ограничивается только переводами священного писания. В семинарии принята в руководство грамматика бывшего протоиерея Бобровникова[6], изданная в 1835 году, но здешние сибиряки, уверяя меня, что она была отправлена на рассмотрение в Синод ещё в 1827 году, почитают её первой грамматикой монгольского яз. и тем оспаривают честь знаменитого академика [Я.И.Шмидта]. Бобровников был, как говорят, отличный знаток разговорного монгольского яз. Его сочинение знакомит нас более с этою же стороной языковедения и потому имеет свои преимущества и недостатки. Кратковременное пребывание в Иркутске не позволило мне познакомиться со всеми знаменитостями, которые обращают учёное внимание на здешний край. По крайней мере я вознаградил себя беседами со здешним Преосвященством[7], который как пастырь и учёный наблюдатель объехал бо́льшую часть Иркутской губернии. Он и сам занимается монгольским языком. Рассказы Его Преосвященства о виденных им останках монгольских древностей в окрестностях Нерчинска пробудили во мне желание отправиться осмотреть их, но, к несчастью, начальник миссии [архимандрит Поликарп] не мог согласиться уволить меня, не имея разрешения на то от Азиатского Департамента. Несколько замечаний об этих местах встретил я в одной древней рукописи, которую Его Преосвященство изволил мне показывать. Исполняя желание о. Архимандрита [Поликарпа], начальника миссии[8], изъявленное им в личном со мною разговоре, я не был у английского миссионера, живущего в Селенгинске, который обладает большим собранием монгольских книг. По прибытии в Троицко-Савск я встретил обильную практику для разговорного монгольского яз. в знакомстве с бурятами, которые беспрестанно ко мне приходят. Одного ламу пригласил я себе в учителя тибетского языка. Здешний учитель китайского яз. г-н Крымский[9] начал уже преподавание нам языка китайского. Полученное мною от Вашего Превосходительства уведомление за № 573 об исходатайствовании на подарки, не в счёт назначенной мне для того суммы, пятисот рублей возбуждает во мне смелость излить пред Вами чувства искренней благодарности и уверить Ваше Превосходительство, что Ваши благодеяния и Ваше милостивое внимание, которыми я всегда пользовался, будут для меня святым залогом моего неусыпного старания исполнить цель, которую Ваше Превосходительство изволило мне указать... Студент-кандидат Казанского Университета Василий Васильев» (см. НАРТ, ф. 92, оп. 1, д. 4814, л. 146–147). Сверху на документе помета: [Получено] 8 апр. 1840 г. С учётом некоторых наших прежних публикаций (см. [4; 5, с. 11, 13, 14, 25–26.]) приводимые ниже письма В.П.Васильева о его пребывании в столице цинского Китая и его научных занятиях, связанных с приобретением для себя и для Казанского университета восточных книг, датируются (как и во всей статье) по старому стилю, с весьма краткими комментариями, а порой со значительными сокращениями оригинального текста, касающимися несущественных деталей. 1. Письмо В.П.Васильева от 7 июня 1840 г. Милостивый государь Осип Михайлович! Мне хотелось, чтобы возвращающаяся миссия доставила Вам от меня самое подробное письмо. Я думал описать Вам в нём каждый шаг моей заграничной жизни, рассказать Вам всё случившееся, следовательно, утомлять Вас представлением Вам всех мучений моего духа, всех неприятностей, которые меня везде встречали. К счастью, со мной уже совершился перелом; я бросил все жалобы, оставил всякий ропот на судьбу и на людей; решился покориться необходимости и теперь спокойно соображаюсь с обстоятельствами. Я понял своё положение и достиг этого тотчас, как только увидел себя принуждённым отказаться от своих обширных желаний, признаться, что мои мечты слишком высоки для того, чтоб другие им не мешали, и, следовательно, неудобоисполнимы, что они противны какому-то порядку и лицам, которые составили другие планы и имеют надо мной всю власть. Что нужды в том, что теперь я вполне сделался рабом, когда одно желание свободы стоило мне стольких забот и страданий, за которые я расплатился расстройством здоровья и даже упадком умственных сил. Теперь я ремесленник или невольник науки и, узнавши своё значение, очень хорошо понимаю и роль, которую мне необходимо разыгрывать; я исполнил всё что мог в этом звании и способен потому, что за меня будут говорить и отвечать другие. Итак, я не пишу Вам ничего о прошедшем потому, что оно представляет... самого меня сумасшедшим. Моя настоящая жизнь начнётся только с отъездом старой [духовной] миссии; тогда я буду стараться сблизиться со всеми, меня окружающими, между тем как прежде ничто не могло обратить на меня моё внимание. Во всяком случае, если во мне и не будет доставать внутреннего довольства, сердечного расположения к тому, что, уверяю Вас, любил так пламенно, всё равно я буду ещё деятельнее, неутомимее, чем до сих пор. Притом и время не свяжет меня в своих границах. До отъезда [же] миссии я должен иметь в виду этот момент — не забираться в даль; притом мне нужно действовать не вслух, а выжидать благоприятную минуту, [чтобы] воспользоваться случаем. Одно только чрезвычайно озабочивает меня, а именно то, что я [пока] не мог отыскать для Вас ни одной книги, которую Вы желали иметь. Я употребил все усилия и всё, что нашёл годного, Университет получит со временем от Азиатского департамента [МИД]. Отправить к Вам другой экземпляр тибетских сочинений я не решился. Касательно же биографии Цзонхавы я не посмел купить и для Вас, потому что за неё взяли бы очень, очень дорого. Не знаю, как Вам понравится то, что я оставил у себя Ваши деньги. Мне показалось, что случай приобрести для Вас что-нибудь может вскоре представиться. Впрочем, если Вам будет угодно, я попрошу свою маменьку выслать Вам деньги. Касательно высылаемых мной вещей, хотя я и не ограждён по форме разрешением о. Архимандрита [Поликарпа] и при том, кажется, он взялся оправдывать меня в малом приобретении, я всё-таки должен признаться, что опасаюсь и совещусь (?), если они Вам не понравятся, припишите это моей неопытности, потому что я не имею данных, по которым мог бы формально утверждать, что есть лица, которым... было бы неприятно всякое моё приобретение и усилие и [поэтому] я должен был бы в угождение им оставить всё. Конечно, я без всякого труда мог бы приобресть несколько книг на китайском языке, но должен признаться, что остановился покупкой единственно потому, что, отправив их в Университет, я лишился бы их сам, тогда как деньги даны мне для моих учебных пособий. Я тем осторожнее становлюсь при покупке мелких сочинений, т.к. имею в виду приобретение Ганчжура и Данчжура на тибетском языке (стоимостью не более 800 лан). Не пишу Вам ничего о здешних литературных редкостях. О. Аввакум [Честной][10] передаст Вам всё, что мне известно и неизвестно. Очень жалею о том, что мне не удалось списать книги с истории распространения буддизма в Монголии, тибетским экземпляром которой обладает о. Аввакум. Не захочется ли Вам взглянуть на краткую монгольскую историю Алтан Тобчия; она находится у г-на Розова[11] (который сообщил её мне), но, впрочем, в ней нет ничего особенного от Санан Сэцэна, который, кажется, ей и пользовался. О. Аввакум, который недавно приобрёл китайский перевод последнего, обещал также доставить Вам снимок с памятника, писанный древними монгольскими буквами. Приближающаяся разлука с последними русскими, которых нам остаётся видеть ещё два дня, растрогала меня более, нежели я думал. Дождусь ли я сладкой минуты возвращения? Неужели и меня здесь ждёт такая же горькая участь, какая досталась здесь некоторым. Выполню ли я долг свой и будут ли меня поминать те, которые меня любили и покровительствовали. Вот вопросы, которые я задаю себе попеременно. Умоляю Вас считать меня всегда прежним преданным Вам учеником и хранить ко мне Ваше расположение. Честь имею быть Ваш покорнейший слуга Василий Васильев НСПбГУ, Отдел рукописей, фонд О.М.Ковалевского, ед. хр. 148, л. 253–254 (автограф). 2. Письмо В. П. Васильева от 1 марта 1841 г. Милостивый государь Осип Михайлович! Не знаю право, с чего начать и о чём писать. Повторить то, что Вы видели и встретили, как в пути по Монголии, так и в Пекине, значило бы дерзко и невежливо уродовать то, что Вам известно лучше меня[12]. Вывести на сцену самого себя, рассказать Вам своё положение и чувства, свои обманутые ожидания и неотрадную действительность: чувствую, что и без того уже довольно прежде наскучил Вам своими неблагоразумными жалобами. И притом к чему роптать пред тем [человеком], ибо он от всей души желал мне лучшего в мире, заботился обо мне с нежностью отца и наставника. И так пусть это письмо принесёт Вам хотя и поздно раскаяние в том, что некогда увлечённый пылом юности, я неосторожно выразил пред Вами мой душевный ропот, даже осмеливался подозревать тех, которые дышали ко мне любовью и расположением. Поверьте, что я теперь вполне понимаю и ценю то благородное покровительство, те снисходительные заботы моих прежних начальников, которых я так неожиданно лишился. Меня утешает теперь только воспоминание о прошедшем. Вот уже пять месяцев провёл я там, где мне суждено провести [может быть] 12 лет, а до сих пор ещё не могу дать себе отчёта, что сделал я в это время и что буду делать впредь. Вам, вероятно, будет интересно услышать от меня о моих занятиях, учёных приобретениях, чем о низких обидах, которых, к несчастью, я не имею сил забыть. Скажу мимоходом, что учителей нанимаю не я, а о. Архимандрит. Он распоряжается [денежными] суммами, как ему угодно. И потому я теперь не намерен делать с своей стороны какие-либо приобретения для Университета и Академии Наук. Вам также, я думаю, уже известно, что мои донесения теперь должны адресоваться не на имя Его Превосходительства [Попечителя Казанского учебного округа], а на имя начальника миссии, который будет делать на них свои замечания. Отправляясь в Пекин, я мечтал, что со средствами, какие мне были предоставлены от Университета, я встречу тут неистощимый источник науки и от меня потребуется только охота ею заниматься. Признаюсь, охота ещё не исчезла, но пищи очень, очень мало, или почти совсем нет. Мне было прислали кое-какого учителя тибетского языка, да и он перестал ко мне ездить с наступления этого года. Говорят, что лучше его нельзя отыскать во всём Пекине, а он едва мог переводить лёгкую прозу. Теперь я занимаюсь один и, впрочем, думаю, что лексиконы для меня полезнее, чем прежний учитель. Здешние нынешние лавки набиты только одними молитвенниками. Даже теперь нельзя отыскать многие из тех книг, которые нам известны и Вами уже приобретены. Лама, у которого есть какая-нибудь редкая книга тибетской печати, бережёт её для себя и не кажет никому из своих товарищей, поэтому одно только знакомство с ним, часто, может быть, и напрасное, могло бы доставить что-нибудь дельное, но у меня теперь нет средств для подобных знакомств. Так, например, один из Юнхэ-гунских лам доставил мне для прочтения биографию Цзонхавы и пространное описание жизни как этого знаменитого проповедника буддизма, так и его последователей; тут же описаны некоторые знаменитые монастыри в Тибете. Я удовольствовался только выпиской, которую со временем отправлю к Вам, если не достану подлинника. О. Аввакум приобрёл также несколько любопытных книг, но он более занимался составлением тибетского лексикона, хотя кажется, не читал ничего на тибетском языке; лексикон подписан по-русски только до [тибетской] буквы «ja», но не лучше Кересовского [составленного венгром Кёреши]. Он показал мне тетрадку, под заглавием «Путешествие в Шамбалу», где в начале дано географическое описание Индии с показанием нынешнего названия некоторых древних мест. Роясь в куче ненужных книг, которыми завалены здешние лавки, я встретил нечаянно одно сочинение, которое мне кажется чрезвычайно важным и полезным в начале моих занятий. Это [тибетское] сочинение [под названием «Реестр»] одного ламы, то есть рассказ [относительно] преемственного порядка тех буддийских сочинений, которые он слушал. Тут кроме заглавий книг можно получить понятия, к какому роду они принадлежат, кем сочинены, а также встречаются биографии сочинителей, знаменитых проповедников буддизма в Индии. Всё сочинение в 4-х толстых томах (всего до 1200 листов). Я пересмотрел теперь только 1-й том, где разбираются книги, относящиеся к Винаи, грамматики и лексиконы санскритского языка, сочинения об астрономии, архитектуре и пении, [а также по] медицине. Тут показаны не только одни индийские сочинения, но и китайские и даже видно, что римский Гален переведён на тибетский язык при преемниках Сронцан-Гамбо. Я слышал, что о. Архимандрит недавно достал себе тибетско-санскритский лексикон и санскритскую грамматику на тибетском языке, но сам не видал этих сочинений. О. Аввакум открыл письмена, изобретённые Пакбою-ламой, и у него в руках есть снимок с памятника, писанного этими буквами. Вот всё, что я могу сообщить Вам о литературных редкостях Срединной империи, которая занята мыслею переловить всех англичан [торговцев опиумом] и представить их в железных клетках пред очи императора, раздражённого против этих «бунтовщиков». Для меня очень прискорбно, что до сих пор я ещё ничего не отыскал, чтобы послать к Вам. По уверению о. Аввакума здесь нет ни одного экземпляра китайского лексикона, который Вы желали иметь. Нельзя также составить и порядочного каталога маньчжурских книг, потому что они у книготорговцев известны под китайскими названиями. Впрочем, смею уверить Вас, что я употреблю все силы к возможному выполнению Вашей воли. Пребывая к Вам с чувством глубочайшего почтения и преданности, честь имею быть Вашим покорнейшим слугой Василий Васильев НСПбГУ, Отдел рукописей, фонд О.М.Ковалевского, ед. хр. 150, л. 257–258 (автограф). 3. Письмо В.П.Васильева от 2 июня 1842 г. Что делать, я вполне убеждён, что с Казанью я лишился вместе и доброго моего Гения, и вся жизнь моя с того времени есть цепь каких-то самых уродливых, самых невероятных событий. Все мои усилия и добрые пожелания — ничтожнее паутины и уже давно развеяны ветром, даже мои чувствования... я не могу назвать их своими, [чтобы] выразить их. Я пропустил уже две и без того редкие почты, отправленные отсюда, не писал к Вам с тех пор, как получил Ваше письмо, которого я вполне не стоил и которое должно было пробудить во мне только мучительные угрызения совести, что не сдержал пред Вами своего слова, хотя это и не от меня зависело»... О моих занятиях не могу сообщить Вам ничего интересного, до всего надо добираться ощупью — учителей нет... Тибетец, с которым я занимался практикой, умер на днях, так же как и учитель, вызванный из Лхассы императором. НСПбГУ, Отдел рукописей, фонд О.М.Ковалевского, ед. хр. 151. 4. Письмо В.П.Васильева от 8 марта 1844 г. Вся моя жизнь в Пекине есть только мёртвая пустыня, на которой не распустился до сих пор ни один цветок деятельности, согретой чувством и усердием. Но, слава Богу, мало-помалу я начинаю привыкать к своему положению, хотя и не совсем мирюсь с ним... Я не успел ещё сосредоточить своё внимание на каком-нибудь исключительном предмете. Не встречая ничего преимущественно интересного, я без разбора переходил от одного к другому, мешая трудные занятия китайским с более доступным мне тибетским языком, но не могу похвалиться, чтоб изучил хоть один из них обстоятельно. И как могло быть иначе, когда у меня нет до сих пор тибетского учителя, и когда простой солдат толкует мне живописный, удивительный язык в свете... Ради бога, продолжайте не забывать меня, мой почтенный наставник! Новой жизнью, которая, чувствую, зарождается во мне, я обязан последнему Вашему письму — поддержите её. НСПбГУ, Отдел рукописей, фонд О.М.Ковалевского, ед. хр. 152. 5. Письмо В. П. Васильева от 18 апреля 1844 г. Почтеннейший наставник милостивый государь Осип Михайлович! О. Архимандрит [Поликарп] так поспешно потребовал вещей, отправляемых в Россию, что я не успел приготовить для Вас весь «Хорчойчжун» [о происхождении монгольской дхармы], о котором писал Вам в прошлом письме, и теперь посылаю только четыре тетради. Через несколько дней принесут мне окончание [этого тибетского сочинения], но оно будет отправлено не прежде будущей почты. Ради Бога не припишите этой неисправности моей беззаботности; я всеми силами торопил писца, даже позволил ему писать дурной тибетской скоростью в уверенности, что новый лама в Казани разбирает её также хорошо, как и старый, а между тем на переписку потребовалось два месяца. Полагая, что для Вас не встретится никакого затруднения получить посылаемые мной тетради и «Алтан-тобчи», я положил их в одном ящике с казёнными вещами. Не думая, чтоб эти два сочинения обратили на себя всё Ваше учёное любопытство, я прошу, однако ж, покорнейше принять их от меня как слабое доказательство искреннего моего усердия и желания служить Вам! В прошедшем письме Вы упомянули о жалком состоянии, в котором дошли в Казань мои первые посылки. Не понимаю, отчего это произошло, но кажется, если бы была хоть небольшая забота со стороны везших их, всё дошло бы благополучно. Я решил потребовать ещё раз [осторожности в доставке], но если не удастся и теперь, то уж не придумаю, как можно будет пересылать и другие книги. Осмеливаюсь обратиться к Вам с покорнейшей просьбой передать мне замечания на счёт этой посылки, понравилась ли она Университету, чтобы я мог [правильнее] соображать и действовать в отношении будущих приобретений; [т.к.] всех книг посылается не более, как на 30 руб. серебром! Касательно отправления посылки я вообще затрудняюсь в форме [их оформления]: по инструкции я не смею писать никаких формальных донесений Его Превосходительству, а потому осмелился положить в ящик только реестр книг, однако на всякий случай желал бы для будущего времени иметь какое-нибудь уведомление о их получении. На получение от китайского правительства Ганчжура и Данчжура нет никакой надежды, хотя и не получили [от него] формального отказа; я даже сомневаюсь, чтобы [из миссии] подавали в Трибунал [Лифаньюань] об этом просьбу. На днях появился в продаже один экземпляр этих книг казённой печати, но с меня на первый раз запросили шесть тысяч лан! Даже г-н Разгильдяев взял с бурят только 35 тыс. рублей за свой экземпляр! Впрочем, перекупщики ничего не сказывают про настоящего хозяина книг! Но между тем при поисках Ганчжура и Данчжура на тибетском языке, я желал бы знать, можно ли будет купить для Университета эти книги и на монгольском или даже на маньчжурском языках и какую можно давать за них самую высокую цену? Хотя теперь ещё не всегда можно встретить подобные экземпляры, но коль скоро они существуют в печати, то можно надеяться, что когда-нибудь [какой-то] обедневший князь выпустит их из своего дворца в продажу; поскольку простые монголы в них мало нуждаются, и потому нельзя опасаться многих охотников. Если Вы одобрите мой план, то нельзя ли исходатайствовать у Его Превосходительства на всякий случай предписание касательно этой покупки. Теперь я мало-помалу закупаю китайский Ганчжур и Данчжур, который из какого-то дома распродан по частям, в разных лавках. Я успел набрать почти до полтораста томов за довольно дешёвую цену, и из Ганчжура остаётся докупить только «Парамиты». При отправлении моём из Казани я получил от Вас тысячу рублей ассигнациями на покупку для Вас книг, и ничто не тяготит меня столько, как неудача в исполнении этого поручения. Мои отправления Вам известны, но тревожная мысль, что Вы приписываете все недостатки моего усердия, не покидает меня. При плохой надежде на успех и в будущем я решился возвратить Вам эти деньги, не думая, однако, каким образом хоть бы частично отказаться от приобретения для Вас всего, что мне покажется заслуживающим Вашего внимания. Но поскольку эти приобретения едва ли когда-нибудь могут простираться вдруг на значительную сумму, то я и думаю, что удерживать на долгое время и без верной пользы Ваши деньги совершенно излишне. Смею уверить Вас, что этому нет никакой другой причины, и что я никогда не упущу случая быть для Вас хоть чем-нибудь полезным. С глубоким почтением и искренней преданностью честь имею быть Ваш покорнейший слуга и ученик Василий Васильев НСПбГУ, Отдел рукописей, фонд О.М.Ковалевского, ед. хр. 153, л. 263 и далее. 6. Письмо В. П. Васильева от 15 июня 1848 г. Милостивый государь Осип Михайлович! Из всех мучений, которым я подвергся в Пекине, самое тяжкое, хотя, может быть, и более заслуженное, есть забвение, которому Вы обрекли меня. Знаю, что я сам навлёк его своим неосторожным и неблагоразумным поступком, но поверьте, что тут нисколько не участвовало дурное намерение. Я и не думал, чтобы это был проступок против Вас и такой важности, как он представился мне после, когда Ваше молчание дало мне понять всю его силу, Вы поймёте, чего не придёт здесь в голову одному, оставленному в молодых летах без всякого совета и руководства, не знакомому ещё с опытностью, но клянусь, что никогда ни на одну минуту не поколебались во мне чувства привязанности, почтения и благодарности ко всем тем, которые осыпали меня своими милостями и во главе их не стоите ли Вы! ...Простите, простите меня, добрый наставник, не заставляйте меня плакать над произошедшим, а ещё более стыдиться его. Один стыд пред Вами был причиной, почему я не смел, как можно скорее принести пред Вами раскаяние. Последняя почта возобновила мои связи с Казанью, которая до того оставалась для меня в совершенной неизвестности со времени жёсткого отказа Михаила Николаевича [Мусина-Пушкина] на мою просьбу о выезде [из Пекина]. Мне написали, что вы сердитесь на меня, и это утвердило меня в решимости писать Вам и просить прощение. Вот уже приближается срок нашего выезда. Вы, наверное, знаете, что в будущем 1849 году приедет к нам на смену [новая] миссия. Это известие несколько оживило меня и только боюсь, чтоб и в это последнее время не покинуло меня воодушевление. Я начал приводить в порядок свои выписки, между которыми находится большой промежуток [времени] по случаю болезни, но не смею наперёд обещать Вам ни одного [законченного] труда. Только известие, что г-н Жульен переводит «Си-юй-цзи», заставило меня несколько призадуматься. Перевод составлен мной уже более трёх лет тому назад, но мысль состязаться с уже прославившимся ориенталистом меня пугает. Одно, что меня утешает, так это то, что если я сам и не окажусь годным для Университета, так по крайней мере библиотека, составленная мной для него, может послужить другим в пользу. Здесь я не упускаю случая приобретать всё, что только мне кажется годным, или что могу отыскать. Особенно из китайских книг у меня [образовалась] большая коллекция, и все важные исторические сочинения, между которыми [только] 100 томов (не книжек) занимают истории всех династий, мною закуплены. Я не упустил даже [покупок] прозаических и поэтических китайских сочинений. Фоевские [буддийские] книги, т.е. китайский Ганчжур и Данчжур, тоже [составляют] почти все 200 томов (китайский том равняется почти двум тибетским). Они не бесполезны для меня и в тибетских текстах. Маньчжурские книги собраны почти все, сколько их есть в печати и в рукописях. По части тибетских книг я не совсем счастлив, даже потому, что известно по каталогам. Но что же мне делать; я заказывал купцам привести из Лхассы большую коллекцию и возлагал на это все надежды, а они явились в нынешний год с байкой [хлопчатобумажной тканью], свечами, но без книг. Впрочем, и теперь у меня уже больше книг, напечатанных в Амдо, Лхассе и Монголии, чем в пекинских типографиях, в которых в последнее время напечатана одна только «Пагма гатанг» на тибетском языке. Между прочим, есть и знаменитая синяя тетрадь Дептер-нбоньбо [с написанием на тибетском языке её названия], но увы! Это только огромный перечень лам по разным школам в Тибете, для чего есть и другие источники (из неё-то помещён Вами в хрестоматию и отрывок о Ежо-Адише (?). Вообще же тибетских книг по части буддизма, истории его в Тибете, весьма немало, только получения светских сочинений никак не могу добиться. Ганчжура и Данчжура я ещё не купил для Университета; всё ждал, не привезут ли лучшего издания, или не удастся ли купить казённого [издания], но из Лхассы все эти книги приходят по-прежнему, но на нашей обёрточной бумаге и [текст] многих страниц нельзя разобрать. [Наша] Академия наук, которой я предлагал купить на ассигнованную мне сумму экземпляр Данчжура, потребовала, чтобы я достал ей чёткий и ясный [текст]. Где же мне его взять? Думаю, что и Ганчжур, приобретённый ей от барона [П.Л.]Шиллинга[13], не весьма красив. Однако этот отзыв Академии заставляет меня задуматься и на счёт покупки этих книг для Университета — и я, право, не знаю, на что мне решиться без Вашего совета; вывозить ли лучшие хотя и какие-нибудь экземпляры, или лучше ничего не вывозить, тем более некрасивые и грубые издания! Сам же я для своих занятий уже давно владею одним экземпляром тибетского Данчжура. Из списка монгольских книг я отыскал ещё меньше. После того как Вы вывезли их из Пекина, нечего и отыскивать эти книги в здешних лавках. В других местах ещё меньше типографских изданий по этому предмету. В последнее время я приобрёл множество красивых монгольских рукописей, вышедших из одного княжеского дворца. Всё это одна тарнийская чепуха, которой можно было бы нагрузить целые возы и которой, как видно, много в нашей Академии наук. Только между этими книгами попались два тома из «Данчжура» на монгольском языке и история Гэлукпайской, или нынешней желтошапочной школы (перевод одного знаменитого тибетского сочинения). Я не забыл Вашего поручения составить каталог маньчжурских книг, но по приезде сюда я ещё сам не занимался этим языком, а учителя, которых я просил об этой работе, могли назвать одни только [древнекитайские] цзины. Появление каталога о. Аввакума делает бесполезным составление нового, потому что там собрано почти всё, что известно. Что же касается до китайского лексикона, который Вы мне заказали, я ищу его с самого приезда, но во всех лавках никто его не видывал. Перелистываю огромный каталог книг, данный по Высочайшему повелению, и там нет указанного Вами заглавия; уж не мистификация ли это [английского синолога] Моррисона или он как-то переврал заглавие и имя издателя... Мне писали о выборе Вас в академики. Позволите ли принести Вам, вероятно, самое позднее поздравление от ученика, который с гордостью помнит, что имел такого наставника. Слава о Вашем лексиконе давно уже мне известна по журналам, но как жалко, что я не видел его и не мог принять [в своих занятиях] за образец. Ещё раз прошу у Вас извинения, умоляю возобновить прежнюю благосклонность и принять уверения в чувствах глубочайшего почтения от Вашего покорнейшего слуги и ученика Василия Васильева. P.S. Боюсь, что это письмо не застанет Вас в Казани, я переслал его на имя моего племянника [А.А.]Добролюбова, которого не смею рекомендовать в Ваше расположение (потому, что не уверен ещё, наградите ли этим Вы снова меня самого. НСПбГУ, Отдел рукописей, фонд О. М. Ковалевского, ед. хр. 154, л. 262–265. 7. Письмо В.П.Васильева от 30 мая 1849 г. Милостивый государь Осип Михайлович, Ваше письмо доставило мне невыразимое удовольствие, [поэтому] нужно ли выражать пред Вами всю мою благодарность. Уже давно меня оставили все, чьим расположением я так дорожил, а потерю Вашего я должен был вполне приписывать своему собственному неблагоразумию. Однако ж моя вина вовсе не касается тех намёков, которые Вы мне сообщили. Правда, и теперь, когда седины уже покрывают мою голову и когда, следовательно, я могу смотреть хладнокровнее на свою жизнь, я отнюдь не нахожу для себя удовольствия проводить её и далее в Пекине. Это становится тем понятнее, если учесть то, что было со мной почти за 10 лет. Но чтобы к этим неудовольствиям ещё присоединились проклятия на Казань, я не хочу и оправдываться, потому что в этом видится нелепое противоречие. Жизнь пекинская потому мне и казалась неясной, что ей предшествовала благородная и чуждая всяких низких и мелочных проделок Казань! Кто когда слышал от меня, чтобы я без чувства благоговения и гордости произносил Ваше имя! Вина Ваша и Михайла Николаевича только та, что Вы чересчур избаловали меня своим расположением и участием, но я поправился после самой строгой и продолжительной диеты, не погиб, потому, что умел смеяться сквозь слёзы! Ваши вести об учёных трудах по части тибетского языка в Европе и у нас, в России были для меня совершенной новостью... Как жаль, что я столько лет был лишён Вашего руководства! При взгляде на столько [восточных] книг мне [часто] представлялся вопрос, не перевести ли их? Вместе с тем подумаешь: кто же будет читать или к чему перевод такой книги, которая не вполне выражает собой буддизм, причём написана в духе исключительно одной школы и т.п. Признаюсь, такое раздумье — враг для всех русских миссионеров, исключая только одного о. Иакинфа [Н.Я.Бичурина]. Кто из них не может переводить так, как он, таким же невзыскательным слогом и с такими же промахами, а он один сделался известным как [большой] знаток китайского языка. Кому из них не попадались маленькие хронологические таблицы, но никому не приходило в голову, что, издав их, можно стяжать славу, которую приобрёл какой-то немец, кажется, Габеленц! Мы все думаем, что уж если приложить труд, так чтобы стоило к чему, однако на поверку выходит, что мы или вовсе не трудимся, или труды, лишённые добрых советов, бог знает, на что похожи. Всё это я прилагаю к себе, не находя в том большой чести. Могу лишь похвалиться тем, что чувствую в себе достаточно знаний, чтобы перевести лёгкие статьи с тибетского и китайского, а сколько ещё теперь вертится в моей голове названий статей, которые были бы, может быть, не без интереса в переводе. Но по несчастью вот уж три года, как я копчу над одной дьявольской работой, которой ещё не вижу конца и с окончанием которой ещё, возможно, скажут, к чему она? Я думал, что убью немного времени сверх того, которое, признаться, не было слишком деятельно, но прошёл год и работа медленно подвинулась вперёд — отказаться от неё не было возможности, чтоб не пропало понапрасну время, которое было уже потрачено. Поверите ли, что когда я сижу только за одной терминологией, которую, как я думал, мог в силах объяснить, мне часто кажется, как будто тибетские и китайские книги кричат мне с упрёком: зачем я им предпочёл скучный том! Право, не могу сейчас сказать наверняка, с чем выеду в Россию, которая теперь приближается к нам с каждым мигом. Я забочусь не о своей будущности, потому что чувствую себя в силах довольствоваться самым малым, если не получу самого большого. Не боюсь я и стыда, потому что поневоле создал аксиому, допускающую случаи, когда самым добрым и искренним желаниям недостаёт ни сил, ни уменья, чтобы оправдать доверие и выбор. Я забочусь только о том, найдут ли меня хоть к чему-нибудь годным. Я уж давно свыкся с мыслью, что после здешней каторги надобно будет подвергнуть себя полицейской расправе... Не ожидайте драгоценностей в моём запасе китайских и тибетских книг. Меня, может быть, обвинят, и даже справедливо, что я был слишком снисходителен ко всякой чепухе, набивая ей ящики и не рассчитывая, что провоз морем обошёлся бы гораздо дешевле, чем от Кяхты до Казани. Счастье ещё, как слышно, чрез Монголию повезут на казённых лошадях, а не по найму, как было в прошлый раз с нами. Я вовсе не знал, что иностранцы [вроде] согласны на доставку Университету книг, которые ему с трудом удалось бы позднее выписать чрез миссию. Я заботился сколько возможно о [большей] полноте и разнообразии [книжной коллекции], потому что рассчитывал не на себя и не только на известное направление синологии, с которой связано изучение только китайского языка. Я имел в виду, что какой-нибудь досужий учёный захочет познакомиться с китайскими стихами столько же, сколько другой с историей и географией, а третий с «цзинами» (древнекитайской классикой). Я не избегал при покупке тибетских книг и трактатов о магии, которые, например, [французский буддолог Эжен] Бюрнуф, отказался читать и осудил на презрение — как будто бредни буддийского умствования могут доставить что-нибудь дельное и сделаться поучительными. Ни Китай, ни Индия с Тибетом ни в чём не могут иметь притязания на право назваться нашими учителями. У меня до сих пор глубоко врезалась в памяти фраза одного Вашего письма, что занятие Востоком есть только роскошь, а не потребность. Для любопытства же исследователя всё равно — сообщается ли ему вирша китайского поэта или мысль здешнего философа, — говорится ли о заоблачном умствовании буддизма, или о том, какие кривлянья (мудра) делает он руками, когда повторяет свои дáрани. Для полноты тибетских книг я всю надежду полагаю на последний приезд нынешней зимой тибетцев, но не верю в своё счастье; по последним известиям некоторые (дикие) тибетцы завладели Литаном и таким образом пресекли почтовое сообщение с Лхассой, — по степям от Синина до Ладака разгуливают шайки разбойников, обирая всех, кто им ни попадётся. О Данчжуре для [нашей] Академии [Наук] не знаю, что и сказать — читать его везде бойко, особливо не слишком сведущим в языке немцам, нет возможности, однако ж не всё же и неясно. Года за четыре пред этим я посылал образчики чёткой и нечёткой печати, но тогда от меня не было ничего принято. Академия была извещена после моей вторичной просьбы[14]. Какое несчастье постигло опять Казань и Вас! Прошлый год был гибелен не только для России и Европы, но и для Китая. Зато нынешний обещает здесь многое и мы в первый раз ещё встретили здесь такую весну. Ваше участие в моём племяннике меня чрезвычайно тронуло. Не вините меня, что я посоветовал ему сделаться юристом — кто знал, что у нас всё подвинулось так вперёд! Я не смел тогда Вам рекомендовать его, потому что боялся даже за себя. Если же Вы так снисходительны, то умоляю о Вашем расположении к нему от имени моей престарелой матушки, которой он заменил меня, и которая не жалеет для него и последней копейки, которую сама имеет. Это не дальний родственник, но член нашего небольшого семейства, воспитанный в кругу его с самой колыбели. Я не мог ответить Вам ранее на Ваше письмо, потому что оно попало промеж четырёх больших ящиков, посланных из Кяхты в ноябре с сахаром и свечами, и которые оттоль явились в Пекине только в начале мая. Так что генварская почта опередила их двумя месяцами. Не взыщите за неправильность моего письма, потому что вдруг поспешили с отправкой почты. Будьте по-прежнему снисходительны к Вашему покорнейшему слуге и ученику Василий Васильев НСПбГУ, Отдел рукописей, фонд О.М.Ковалевского, ед. хр. 155, л. 266–267. Судя по переписке В.П.Васильева с О.М.Ковалевским, в ней не нашла отражения проблема его возможного отъезда из Пекина на родину в связи с серьёзной болезнью молодого учёного, побудившей его обратиться к вышестоящему начальству — М.Н.Мусину-Пушкину с цитируемым ниже письмом от 4 октября 1843 г. Ваше Превосходительство Михаил Николаевич! Уже три года, как я нахожусь в Пекине. Исполнение инструкций, возложенных на меня Вашим Превосходительством, было постоянным предметом моих стараний, — и если приобретение нужных сведений, может быть, не вполне удовлетворяет ожиданиям начальства, то я смею уверить Ваше Превосходительство, что причиной этого не было с моей стороны ослабление того горячего рвения, с которым я отправился сюда. Один только недостаток учёных пособий и учителей, тем более неизбежный, т.к. я не имею определённой суммы и притом в своём распоряжении для лиц, могущих мне быть полезными в занятиях, препятствует моим успехам. Однако же хотя и предоставленный почти одним собственным усилиям я до сих пор не оставлял указанной мне цели в надежде на улучшение впоследствии обстоятельств. К несчастью, с давнего времени я стал чувствовать расстройство в своём здоровье и, наконец, в конце июля настоящего года у меня открылось кровохарканье. Хотя искусство и заботы врача миссии и остановили оное, но по сие время я ещё далёк от того, чтобы считать себя совершенно здоровым, да и самый лекарь не ручается, что кровохарканье более не повторится. К горестной мысли, что, может быть, подобному одному из членов прежней [духовной] миссии, скончавшемуся здесь от подобной же болезни[15], мне не возвратить более здоровья, присоединяется ещё другая, что я не в силах более продолжать занятий, которым посвятил себя на службе в миссии, а удаление от отечества, неблагоприятный климат и образ жизни ещё более увеличивают моё душевное беспокойство. Хотя ещё я и не вполне лишился надежды и притом Его Высокоблагородие начальник миссии [архимандрит Поликарп] уверил меня, что если до весны не поправится моё здоровье, то он не будет удерживать меня на службе в миссии. За всем тем считая себя вполне зависящим от воли Вашего Превосходительства, я не смею ни на что решится без Вашего ведома и поставляю себе непременною обязанностью покорнейше просить разрешения и содействия Вашего Превосходительства на выезд мой, если моё здоровье будет окончательно расстроено. [НАРТ, ф. 92, оп. 3, д. 4814, л. 207–208]. Весьма примечателен ответ внешнеполитического ведомства на сообщение М.Н.Мусина-Пушкина о болезни В.П.Васильева, что обычно было связано с выездом того или иного заболевшего члена Пекинской духовной миссии в Пекине из пределов Китая ранее установленного срока. В данном случае руководство Азиатского департамента МИД отнеслось негативно к идее вызова заболевшего В.П.Васильева в отечество, так как в случае её реализации такое решение грозило МИД дополнительными расходами при режиме [строгой] экономии средств, принятом российским правительством. Вот что сообщил Л.Г.Сенявин, глава Азиатского департамента, 9 февраля 1844 г. в ответ на запрос Мусина-Пушкина: А так как из письма г-на Васильева (с которого Вы изволили сообщить мне копию) видно, что болезнь его при пособии нашего Пекинского врача уменьшилась и здоровье его поправилось, а к тому же Начальник миссии не доносил о сей болезни, из этого можно с вероподобием заключить, что [поскольку] оная не имела ничего в себе опасного, то по всем сим уважениям я тем более находил бы нужным отклонить г-на Васильева от его намерения возвратиться в Россию прежде окончания определённого ему срока. [НАРТ, ф. 92, оп. 3, д. 4814, л. 211]. В этом же духе 18 февраля 1844 г. Мусин-Пушкин ответил на письмо В.П.Васильева (см.: НАРТ, ф. 92, оп. 3, д. 4814, л. 213–214). Существенным упущением В.П.Васильева в период пребывания в Пекине, судя по его переписке с О.М.Ковалевским, можно, на наш взгляд, считать его недостаточное внимание к первому книгообмену, состоявшемуся в китайской столице между цинским правительством и российским. На получение Пекинской духовной миссией через Лифаньюань в мае 1844 г. собраний буддийских книг — Ганчжура и Данжура (на тибетском языке) в соответствии с указом Николая I было отправлено из С.-Петербурга в качестве ответного дара собрание русских книг (в числе 357 наименований), охватывающее своим содержанием различные области европейских знаний[16]. Активно занимаясь приобретением восточных книг для Казанского университета, В.П.Васильев лишь однажды упомянул об этом замечательном событии в истории культурных контактов между Россией и Китаем, обронив краткое замечание по поводу обращения духовной миссии к цинским властям о желательности приобретения вышеуказанных коллекций буддийских книг — Ганчжура и Данчжура. Несмотря на вышесказанное, публикуемые письма В.П.Васильева вполне правдиво отражают настойчивые усилия молодого учёного-востоковеда в добросовестном исполнении своего служебного долга, ставшего прочной гарантией для его последующей активной и результативной деятельности на ниве отечественного востоковедения. Список литературы
Список сокращений
Ст. опубл.: Хохлов А.Н. Письма востоковеда В.П.Васильева из Пекина О.М.Ковалевскому (40-е гг. XIX в.) // Синологи мира к юбилею Станислава Кучеры. Собрание трудов / Колл. авторов. – М.: Федеральное государственное бюджетное учреждение науки Институт востоковедения Российской академии наук (ИВ РАН), 2013. – 576 стр. – (Ученые записки Отдела Китая ИВ РАН. Вып. 11. / Редколл.: А. Кобзев и др.). С. 469-492.
Автор: Хохлов А.Н. |
Новые публикации на Синологии.Ру Историограф Сыма ЦяньМеждународное обозрение от 27.04.2024 о Китае Час истины. Конфуций и конфуцианство Час истины. Россия и Китай. История отношений Император и его армия |
