Ламаистский Тибет и китайское государство (1950-1959)

(история взаимодействия двух культур)
 
Исторически знаковым событием в жизни буддизма Восточной Азии явилось включение ламаистского Тибета в состав коммунистического Китая. Официально этот акт был оформлен подписанием 23 мая 1951 г. в Пекине «Соглашения Центрального народного правительства Китая и местного правительства Тибета о мероприятиях по мирному освобождению Тибета».
 
Под понятием «ламаистский Тибет» мы подразумеваем тибетскую ламаистскую общину в целом, вне административных границ, разделявших ее. С подписанием Соглашения по существу весь тибетский народ оказался под суверенитетом КНР, но формально в разной степени подчиненности Пекину. В первой половине 50-х годов одна часть тибетцев оказалась в пределах провинций Китая, как то: Сикан, Ганьсу, Цинхай, Сычуань, Юньнань, другая – на территории, подведомственной Лхасе. Разделенные административными границами, тибетцы географически (в смысле местообитания) и духовно (по вероисповеданию) составляли Тибет как этнорелигиозную общность. Последнее обстоятельство и предопределяло их общий подход к политике китайских властей в отношении традиционных основ ламаистского Тибета как такового. В собирательном виде их олицетворяло ламство, духовенство.
 
Оставляя в стороне вопрос, как оценивать роль института ламства с точки зрения состояния тибетского общества, укажем лишь следующее обстоятельство. Ламы были неотъемлемой частью тибетской традиционной культуры, они составляли элиту тибетского общества. И их социальная функция заключалась, в частности, в обслуживании духовных запросов тибетских низов. Выполнение этой функции зиждилось на экономической эксплуатации духовенством мирян. Без присвоения части прибавочного продукта, производимого ими, институт ламства не мог существовать, ибо духовная сфера была основой жизнедеятельности лам, но не область материального производства, с его физическим трудом.
 
Освобождение Тибета, т.е. включение его в состав КНР, выходило за пределы чисто военно-политической проблемы, когда вооруженная сила выступала одним из решающих доводов в пользу признания тибетцами своего нового статуса – статуса граждан КНР. Это также была проблема столкновения двух культур, двух различных этносов, ханьского и тибетского, представители которых отличались разным менталитетом. И даже мирное соприкосновение их на бытовом уровне неизбежно было чревато коллизиями уже из-за различия в мировоззрении, что проявлялось прежде всего в особенностях быта, повседневных привычках. За военно-политическим актом вступления НОАК в тибетские земли стояло одновременно вторжение сюда инородной культуры, носителями которой были пришлые люди отличной от тибетцев этнической принадлежности и духовности. Как ханьцы, так и тибетцы питали друг к другу определенную настороженность и предвзятость, что исторически было порождением взаимного общения. Воспоминания о столкновениях войск Лхасы и гоминьдановского режима в 30-х годахв ХХ в. из-за спорных территорий были еще живы в памяти как тибетцев, так и ханьцев, и они оказывали негативное воздействие на установление доверия между ними.
 
Для ханьцев в силу традиционно бытовавших среди них представлений об исключительности ханьского этноса тибетцы были дикарями (фань), обитателями окраин. Для тибетцев ханьцы были по меньшей мере не своими прежде всего потому, что принадлежали к иному культурно-религиозному полю.
 
КПК, правящая партия КНР, в своих устремлениях удержать в составе китайского государства инонациональные территории, которые предшественники коммунистического режима считали китайскими, выступает с проповедью равенства всех национальностей, пребывающих под суверенитетом Пекина. Эта посылка была изначально гипотетической в своей основе в силу официальной градации многонационального Китая, когда неханьское население в отличие от доминирующего ханьского этноса зачислялось в разряд шаошу миньцзу («национальных меньшинств»). На уровне обыденного сознания ханьцев это потенциально давало стимул смотреть на нацменьшинства если не с позиции патернализма, то по меньшей мере снисходительно, и более того, высокомерно-пренебрежительно.
 
КПК тем не менее выступает против великоханьского шовинизма как основного препятствия центростремительным устремлениям неханьцев, их примирения с пребыванием под верховенством ханьцев. Поэтому не случайно военно-политическое руководство КНР заботится о том, чтобы оказавшиеся в пределах Тибета ханьцы, военнослужащие и штатские, не нарушали обычаев и привычек тибетцев.
 
Однако психологический стереотип восприятия чужого, сложившийся в менталитете как ханьцев, так и тибетцев, был очень устойчив, чтобы его в одночасье и в массовом масштабе было возможно изменить изданием распоряжения и правил поведения.
 
Как уже говорилось, ламаизм по своей значимости выходил за рамки религиозного феномена, который довлел над умами людей не повседневно, но, напротив, выступал в качестве одной из форм духовной деятельности, определяющей само существование человеческой особи. Ламаизм был образом жизни тибетцев на протяжении веков. Включение Тибета в состав КНР означало не только изменение социально-экономического уклада жизни, но и воздействие пришлого ханьского элемента на освященные религией особенности быта. Китайские власти, во избежание коллизий на межнациональной почве, были озабочены тем, чтобы их подчиненные не пренебрегали бытовыми особенностями тибетцев. Судя по официальным докладам, от ханьцев, оказавшихся в Тибете, начальство требовало неукоснительно считаться с нравами и обычаями тибетцев.
 
Инструктируя личный состав НОАК и разного рода ханьский персонал относительно необходимости бережно относиться к религиозным верованиям тибетцев и всему, что с ними связано, китайские директивные органы тем самым стремились не допустить эксцессов во взаимоотношениях ханьцев и тибетцев. В известной степени, особенно на первых порах, эти предписания, очевидно, исполнялись, хотя нельзя исключить, что отнюдь не неукоснительно. Поведение всего пришлого ханьского элемента вряд ли строилось неизменно и повсеместно на соблюдении предписаний начальства как себя вести с коренным населением. Так или иначе, чувство национального превосходства, представления об исключительности ханьцев, которые были им присущи, давали себя знать в отношении тибетцев. Тем более что последние, как и все неханьцы, официально именовались как шаошу миньцзу. Последнее обстоятельство давало лишний повод ханьцам, как представителям превосходящего этнического большинства КНР, не особенно считаться с бытовым укладом тибетцев. Высокомерное, пренебрежительное отношение к дикарям, а таковыми ханьцы на бытовом уровне на протяжении веков считали всех неханьцев, проявляется в отчуждении от бытового уклада и обычаев тибетцев, религиозных в своей основе. Отсюда неизбежны коллизии в отношениях двух общин в Тибете: ханьской и тибетской.
 
Словом, власть КНР над Тибетом была многими воспринята здесь как угроза религии. Успокоительные заверения на сей счет пришлось сделать Мао Цзэдуну. В 1952 г., во время приема тибетской делегации доброй воли, он заявил: «Коммунистическая партия приняла политику защиты религии. Являетесь вы верующим или нет и исповедуете вы эту религию или ту, – все вы будете уважаемы. Партия уважает религиозные верования. Эта политика, как она ныне принята, продолжится в будущем» [13, с. 44].
 
Но у руководства КНР и тибетца-ламаиста были не однозначные понятия относительно самого смысла и содержания явления, обозначаемого категорией «религиозные верования». Они в повседневной жизни выступали опосредствующим средством миропонимания, которое было не одинаковым у ханьца (бойца НОАК, служащего) и тибетца. Психологии последнего, истового ламаиста, не могло не претить сугубо потребительское бездуховное отношение пришлых ханьцев, в частности, к охотничьему промыслу. Для тибетца убийство животного было вынужденным святотатством, и сознание этого требовало искупительного акта.
 
Привычный уклад жизни тибетцев с наплывом ханьцев изменился. Устоявшийся стереотип поведения тибетцев шел вразрез с поступками ханьцев, что само по себе вызывало у коренного населения негативное отношение к последним, которое усугублялось сознанием своего бессилия изменить положение. Ханьцы – это прежде всего НОАК, с ней приходилось считаться.
 
К приходу незваных бойцов НОАК в тибетские земли и размещению там китайских гарнизонов тибетцы не могли оставаться безучастными. Они, несомненно, сознавали свое новое положение как положение покоренных ханьцами. Патриотический настрой тибетцев с появлением ханьского воинства в униформе солдат НОАК получил устойчивый импульс и субъективно выразился в неприятии всего чужого (объемлемого понятием «культура»). На бытовом уровне патриотизм опосредствовался для тибетцев через соприкосновение с иной, чем у них, мотивацией поведения и самими поступками ханьцев. Сам по себе тот факт, что хозяевами на их земле стали ханьцы, не мог не будить у тибетцев патриотических чувств. Это была реакция на вмешательство внешней силы в традиционно устоявшийся, свой уклад жизни. Это чувство патриотизма наиболее остро и быстро давало себя знать, когда затрагивалось все, связанное с религиозными верованиями жителей Тибета.
 
Но предметно и особенно чувствительно оно заявляло о себе тогда, когда без согласия местного населения, по собственному почину, командование НОАК предпринимало меры, которые непосредственно затрагивали религиозные чувства тибетцев. Это проявлялось в сфере хозяйственной деятельности. Так, прежде дороги не прокладывались и не разрабатывались недра из-за боязни, что это потревожит богов земли. С приходом же НОАК стали прокладывать шоссе и добывать полезные ископаемые.
 
Жизненные ситуации, которые возникали во время соприкосновения представителей двух общин, ханьской и тибетской, и которые давали лишний повод к непониманию и коллизиям, были столь многообразны, что их нельзя было предусмотреть во всех воззваниях и наставлениях, которые спускали политорганы НОАК солдатам и штатским китайцам относительно необходимости соблюдения обычаев тибетцев, дабы не вызывать недовольства последних. Они особенно чувствительны были к тому, как относились к их религии, суть образу их жизни.
 
Провозглашение Тибета составной частью КНР не означало автоматического включения его в социально-политический организм китайского государства. Среди причин объективного порядка, тормозивших процесс срастания тибетского «куска» с китайским массивом, доминирующую роль сыграл этнорелигиозный феномен. Значимость его усугублялась тем обстоятельством, что тибетцы оказались в составе КНР не по инициативе своих владык. Процесс приспособления жизни тибетской общины к идеологическим и социально-политическим установкам Пекина воспринимался в Тибете как навязывание принуждением чуждых обычаев, когда наиболее убедительным аргументом в пользу принятия новых порядков выступала военная сила в лице НОАК.
 
Недоверие ко всему китайскому, которое испытывали тибетцы, хотя и сдержанное по форме проявления, составляло характернейшую особенность психологического климата в Тибете. И это отношение распространялось и на такие мероприятия китайских властей, которые объективно отвечали интересам самих тибетцев и которые, согласно бытующим социологическим трафаретам, можно охарактеризовать как «прогрессивные», «призванные изжить вековую отсталость». Но тибетцы в силу особенностей своего менталитета любые начинания китайцев-чужаков в основном воспринимали настороженно, как не соответствующие привычным представлениям. В этом отношении очень показательно следующее явление. В Чамдо в 1952 г. по инициативе центрального правительства была создана первая современная больница. Она далеко не сразу завоевала признание у тибетцев именно как китайское начинание. «Недоверие к китайцам (подчеркнуто нами. – В.К.) и к их медицине было достаточным основанием, чтобы все сторонились больницы» [2, с. 87]. Это привнесенное китайцами новшество с трудом воспринималось тибетцами еще и потому, что появлению китайских больниц предшествовало вторжение китайского воинства, что обернулось для тибетцев гибелью и увечьями их родных и близких. Прогресс на штыках китайских солдат был явлением далеко не однозначным.
 
Присутствие собственно Китая в Тибете сопровождалось не только появлением современных больниц. Уже само по себе поведение бойцов НОАК и разного рода китайских чиновников, так называемых кадров (ганьбу), вызывало антиханьские настроения тибетцев, поскольку они испытывали национальное унижение: незваные инородцы ведут себя как дома, не считаясь с устоявшимся порядком и с изначальными хозяевами. И они этого терпеть не стали, как вскоре показали события в Восточном Тибете. Наличие конфликтной ситуации там из-за несоблюдения китайским персоналом нравов и обычаев тибетцев задним числом официально признал командующий войсками Тибетского военного округа генерал Чжан Гохуа. Выступая 2 августа 1957 г. на заседании подготовительного комитета по организации Тибетского автономного района (далее – ПКО ТАР), он, в частности, сказал: «За несколько лет, что прошло после вступления НОАК в Тибет, в области соблюдения национальной политики и уважения нравов и обычаев тибетцев Тибета, говоря в целом, дело обстоит хорошо. Однако в отдельных местностях еще есть упущения, причина этого главным образом в том, что недостаточно велось воспитание, нужно решительно преодолеть эти недочеты» [3, 03.08.1957].
 
Непосредственное взаимодействие двух культур, тибетской и китайской, в территориальных рамках КНР не привело к обоюдному сближению, а наоборот – к столкновению великоханьского шовинизма, выступившего под прикрытием марксистской фразеологии, и тибетского религиозного национализма. Это противоборство и составляло внутреннее содержание вооруженной борьбы тибетцев против НОАК (о чем далее), являвшейся олицетворением господства чужеземцев, попиравших традиционные основы жизни тибетцев.
 
Проблема психологической несовместимости пришлых ханьцев и тибетцев, проявлением чего было столкновение великоханьского шовинизма с религиозным национализмом тибетцев, тревожит Пекин. Центральный официоз «Жэньминь жибао» взывает к примирению представителей двух этнических общин в Тибете.
 
«Для того, чтобы еще более усилить единство ханьцев (ханьцзу) и тибетцев (цзянцзу), частям НОАК, вступившим в Тибет и государственным служащим (гунцзоюань), необходимо непрерывно и подлинно… преодолевать идеологию национализма большой нации, сохраняющуюся в умах некоторых людей, своевременно и повсеместно уважать права, нравы и обычаи и религиозную веру народа тибетской национальности. Монахам, членам местного правительства и каньбутина^[1], а также монахам Тибета нужно выполнять соглашения и договоренности, достигнутые в Пекине» [1, с. 85–86].
 
Включение Тибета в состав КНР выходило за пределы чисто военно-политической проблемы, когда вооруженная сила выступает одним из решающих доводов в пользу признания тибетцами своего нового статуса, статуса граждан КНР. Это также была проблема вынужденного сосуществования двух культур, двух различных этносов, ханьского и тибетского, представители которых отличались разным менталитетом. И даже мирное соприкосновение их на бытовом уровне неизбежно было чревато коллизиями уже из-за различия в мировоззрении, что проявлялось прежде всего в особенностях быта, повседневных привычках. За военно-политическим актом вступления НОАК в тибетские земли стояло одновременно вторжение сюда инородной культуры, носителями которой были люди отличной от тибетцев этнической принадлежности и духовности.
 
Для ханьцев в силу бытовавших среди них представлений об исключительности ханьского этноса психологически было крайне нелегко мгновенно отказаться от своего представления о тибетцах как о дикарях. И сразу укрепиться во мнении, что это «младшие братья». Не менее трудно для тибетцев было в одночасье воспринимать ханьцев членами одной семьи и благоговейно относиться к новоявленным «старшим братьям». Тем более что еще недавно они противостояли в кровопролитной борьбе.
 
КПК в своих устремлениях удержать в составе китайского государства инонациональные территории, которые предшественники коммунистического режима считали китайскими, выступает с проповедью равенства всех национальностей, пребывающих под суверенитетом Пекина. Она выступает против великоханьского шовинизма как основного препятствия центростремительным побуждениям неханьцев, их примирению с тем, чтобы находиться под верховенством ханьцев. Поэтому не случайно
военно-политическое руководство КНР озабочено тем, чтобы оказавшиеся в пределах Тибета ханьцы, военнослужащие и штатские, не нарушали обычаев и привычек тибетцев.
 
Но директивные указания и рекомендации сами по себе были бессильны перед устойчивой косностью обыденного сознания. Высокомерное, пренебрежительное отношение к дикарям, а таковыми ханьцы на бытовом уровне на протяжении веков считали всех неханьцев, проявляется в отчуждении от бытового уклада и обычаев тибетцев, религиозных в своей основе. Отсюда неизбежны коллизии в отношениях двух общин в Тибете: ханьской и тибетской.
 
Лобовому натиску ханьского великодержавия в обличьи марксистского коммунизма, опиравшегося на превосходящую военную силу, ламаистский Тибет в лице своего политического центра – Лхасы – в 1950 г. противостоять не смог. В последующем он выражал пассивное неприятие, которое проявлялось, судя по имеющейся информации, в неприметных с точки зрения состояния социально-политической обстановки формах. Взрыв произошел, когда в хозяйственной сфере китайское начальство предприняло атаку на ламаизм, избрав объектом монастыри как социо-экономичес­кий феномен.
 
Потребность в обеспечении продовольствием частей НОАК, разного рода ханьцев-служащих заставила китайскую власть реформировать архаичные методы хранения, поставок и распределения пищи, ранее практиковавшиеся в Тибете. Все эти мероприятия непосредственно затрагивали права монастырей как хранителей зерна, землевладельцев и сборщиков налогов.
 
Начало экспроприации монастырского имущества и собственности лам было положено в 1951–1952 гг. в Восточном Тибете. Китайские власти конфисковали земли и прочую собственность, принадлежавшие Такстер Римпоче, брату далай-ламы, в монастыре Кумбум (Амдо). Это было сделано, как говорили китайские начальники, в порядке наказания: Такстер Римпоче бежал к американцам. Экспроприация имущества ламаистского иерарха произошла в тот самый год, когда Мао Цзэдун заверял членов тибетской делегации, что КПК уважает религию.
 
Однако конфискация имущества монастыря Кумбум явилась лишь прецедентом. Экспроприации и сопутствующее им насилие вскоре распространились на другие районы и монастыри в рамках декларированных «демократических реформ». Они в одном из районов Кхама в 1953 г., по словам вожака повстанцев – кхампа^[2] Гомбо Таши Андругсанга, проходили так: «…местное население было разделено на пять категорий и китайцы предприняли террористическую кампанию избирательных арестов. Люди, принадлежавшие к первым трем категориям, были или публично унижены или осуждены на расстрел. Это угрожающее развитие достигло такой степени, что китайцы разрушили тысячи монастырей в Батханге, Литханге, Гьялтханге, Дерге и многих местах в Амдо. Многие ламы и монахи были беспричинно заключены в тюрьму, другие подверглись различным притеснениям».
 
Осенью 1954 г. в Кхаме китайское начальство ввело налоги на землю, скот и дома. Их тяжесть усугубилась еще тем, что были затронуты монастыри и соответственно духовный уклад жизни. Гонения на веру задели самую болевую точку психологического настроя тибетцев. «Когда китайцы запретили отправление религии и разграбили монастыри, тибетцы восстали… Когда их религия, собственность и социальная система подверглись нападению китайцев, даже традиционно пассивные тибетцы открыто стали сопротивляться и организовали активное партизанское движение» [9, с. 267]. Повстанцы-кхампа, которые возглавили тибетское националистическое (патриотическое суть) движение, называли себя тенсунг («защитники веры») и основной целью антикитайского сопротивления провозглашали защиту ламаизма, олицетворяемого далай-ламой.
 
Борьба НОАК против повстанцев-тибетцев не свелась к подавлению явного неприятеля, но сопровождалась уничтожением очагов тибетской духовности и их носителей, каковыми собственно являлись ламаистские монастыри и монахи.
 
Вооруженное противостояние в Восточном Тибете по своей значимости вышло за пределы столкновения части тибетского населения с китайцами, и непосредственно затронуло национально-религиозные чувства всех тибетцев, независимо от их родоплеменной принадлежности. Хотело командование НОАК или нет, но получилось так, что боевые действия против повстанцев воспринимались на уровне обыденного сознания тибетцев как война против их веры. Огневые средства НОАК обрушивались на монастыри.
 
В кампании по умиротворению повстанцев бойцы НОАК не могли и не делали различия между мирянами и монахами, селениями и монастырями. Все они представляли враждебную силу, с которой надо было разделаться. В условиях вооруженного противостояния НОАК предпринимала и превентивные меры против монастырей, не дожидаясь, когда они станут очагами активного сопротивления.
 
Параллельно с физическими средствами расправы с ламаизмом в Восточном Тибете китайские власти использовали и методы психологического воздействия на умы тибетцев. Разрушение монастырей и истребление монахов в Восточном Тибете местная печать объясняла заботами о мирянах, жертвах феодальной эксплуатации. Пропагандировались установки такого рода: без уничтожения монастырей простой люд не станет жить лучше, духовенство прикрывается именем бога, чтобы угнетать народ. Показательны в этом отношении материалы, регулярно публиковавшиеся на страницах издававшейся в Восточном Тибете в Гардзе (Ганьцзы) газеты «Гарзей Нинрей саргьюр».
 
18 ноября 1958 г. она писала: «В уезде Карзей 390 монастырей, которые чинят беззаконие и саботаж. Все монастыри – реакционеры в обличьи религии. Все они – орудия эксплуатации, опора автократических феодальных господ, которые стоят на пути прогрессивного социалистического производства, и они центр восстания против реформ. Если их полностью уничтожить, тогда можно будет покончить с автократическим феодальным угнетением и эксплуатацией» [10, с. 94].
 
«Бог и божества – все это ложное изобретение для обмана людей. Реакционные ламы и главы монастырей используют их как свой инструмент и осуществляют свою цель эксплуатации масс», – разъясняла та же газета 19 ноября 1957 г. [10, с. 94].
 
Упомянутая газета ополчилась и на личность самого Будды. «Основателем буддизма, – писала она 22 ноября 1958 г., – был Шакьямуни, сын индийского царя Судходханы. Его царство было самое агрессивное среди всех индийских царств его времени. Оно постоянно нападало на небольшие царства. Именно во время правления Шакьямуни его подданные восстали против него, и затем другие небольшие царства также поднялись стихийно против него. Когда они атаковали Шакьямуни, он потерпел поражение, но спасся бегством во время сражения. С этой поры ему не оставалось ничего другого, как скитаться в лесах. Создав буддизм, он принес пессимизм и леность в умы людей, ослабив их мужество и таким образом добился цели вновь властвовать над ними. Этот факт ясно записан в истории» [10, с. 94].
 
Нападкам подвергались не только заповеди буддийской веры, но и монахи. Идеологическую кампанию, целью которой было оправдать гонения на лам, вели не только на местах, но и в центре. Тибетских лам противопоставляли, в частности, законопослушным буддистам собственно Китая. Им пытались внушить, что в тибетских землях НОАК борется не с религией, но со злонамеренными священнослужителями.
 
Одним из первостепенных объектов в борьбе с антикитайскими выступлениями тибетцев власти избрали ламство. И это не случайно, ибо оно, а не ханьцы-ганьбу и коллаборационисты из числа тибетцев, владычествовало над умами широких масс. Как сообщал журнал «Миньцзу туаньцзе» (январь 1959 г.), тибетцы в южной Ганьсу одержали огромную победу против контрреволюционеров и раскольников. Начиная с августа 1958 г. в названном районе развернулось движение «чику шоли» (движение за воспитание классовой ненависти путем рассказов о страданиях народа в прошлом и разъяснения их причин), в рамках которого осуждались преступления лам. Их злодеяния заключались в том, что они захватывали имущество, использовали труд мирян, простолюдинов сажали в тюрьмы и убивали, мешали производству, занимались контрреволюционной деятельностью, разрушали власть КПК. Развивая тему об участии ламства в контрреволюционной деятельности, 6 января 1959 г. уже упоминавшийся журнал «Миньцзу туаньцзе» писал, что ламы открыто продавали армейское вооружение, укрывали тибетские контрреволюционные и раскольнические элементы, пытались свергнуть власть народа. Это же издание сообщало, что с 1955 г. по февраль 1958 г. только в одном монастыре Лабран было обнаружено и задержано не менее 40 контрреволюцинных преступников.
 
Если в Восточном Тибете и в районах проживания тибетцев в сопредельных провинциях борьба ламаизма с коммунизмом изначально приняла вооруженную форму, то в Лхасе неприятие китайских порядков поначалу вылилось в пропагандистскую деятельность «Миманг (Меманг) цзун-ду» («Народная партия»). Это политическая организация была широко представлена по всему Тибету. Ее цели состояли в том, чтобы посредством контрпропаганды поддержать традиционный авторитет далай-ламы и не допустить морального триумфа китайских коммунистов (см. [6, с. 31]). Она устраивала демонстрации, расклеивала на стенах плакаты, осуждающие китайское вмешательство в обычаи и религию Тибета. Воззвание, направленное «Миманг цзун-ду» далай-ламе в 1955 г., гласило: «Мы, тибетский народ, выступаем со следующим воззванием, так как мы против китайских коммунистов, которые разрушают все наши обычаи и уклад… Китайские коммунисты создали также такие организации, как «Патриотическая молодежная лига» и «Китайские школы» с единственной целью обратить молодежь Тибета в коммунизм и таким образом разрушить цивилизацию и культуру нашей нации. Более того, вопреки воле народа китайские коммунисты разрушили социальную систему Тибета, в которой политическая и религиозная жизнь соединены вместе, и также разрушили религию тибетского народа» [6, с. 32–33].
 
Организационно-политическими и пропагандистскими методами борьбы против китайской власти отмечена деятельность «народной конференции», руководимой сицзубами^[3] Локонгва Цевонгрутена и Лозан Драши. 1 апреля 1952 г. она направила письмо генералу Чжан Цзину, представителю центрального правительства в Тибете, с требованием вывести части НОАК из Тибета. В мае «народная конференция» была распущена. Но в июле 1954 г. вновь перешла к открытым действия. Первоочередная цель их – вернуть далай-ламе статус вождя нации. Руководители «народной конференции» Алойчойтзе, Ананлаг Лозан-ярпел, Джорпель Чойтцзе заявили, что станут добиваться скорейшего возвращения далай-ламы из Пекина, где он участвовал в работе I съезда ВСНП, и сплочения «вожаков народа». Они же ставили вопрос о целесообразности отношений далай-ламы и панчен-ламы, патронируемых китайскими властями, направляли первому петиции, целью которых было воспрепятствовать осуществлению решения Государственного Совета об учреждении Подготовительного комитета по созданию Тибетского автономного района (далее – ПКОТАР).
 
«Ассоциация вспомоществования», созданная при «народной конференции» в январе 1955 г., делала пожертвования ламам в монастырях.
 
Упор на возврат к исконным традициям Тибета, в частности восстановление первенствующей, не делимой ни с панчен-ламой, ни с представителями Пекина роли далай-ламы, составляет примечательную особенность деятельности «народной конференции». Она же прибегала к традиционной практике раздачи милостыни ламам, чтобы использовать ее в обструкции власти Пекина. В целом «народная конференция» выступала против китайского суверенитета над Тибетом.
 
Мятежи тибетцев в Восточном Тибете были частью общетибетского восстания, ибо против китайской власти боролись тибетцы пров. Ганьсу, Сикан и Сычуань. О волнениях в тибетских районах говорилось на сессии ВСНП в июне 1956 г. Депутат из Аба-Тибетского автономного округа (северная Сычуань) говорил о трудностях, вызванных тем, что остатки гоминьдановских банд подстрекают-де немногочисленных помещиков к мятежам. Зампредседателя правительства пров. Цинхай Шираб Чжалцо указал «на неприятную ситуацию в некоторых тибетских районах Сычуани»  и осудил как неподходящие мероприятия проведение земельной реформы, коммерческий налог на монастыри, регистрацию земли и скота. Как заявил в марте 1957 г. на сессии НПКСК высокопоставленный тибетский функционер Пангда Ямпел, проведение в 1956 г. реформ в населенных тибетцами районах в верховьях Янцзы вызвало беспокойство во всем Тибете.
 
К выступлениям в восточной части пров. Сычуань было так или иначе причастно местное ламство, чьи интересы затронули предпринятые социальные преобразования. И чтобы сбить накал страстей, когда речь шла о самом святом для тибетца – вере, власти использовали авторитет далай-ламы, тиражируя его заверения, что со стороны китайцев не было посягательств на религию. Как сообщали средства массовой информации, в 1956 г. на заседании ПКО ТАР далай-лама утверждал, что «вступившая в Тибет НОАК и государственные служащие строго придерживались политики свободы вероисповедания, подлинно охраняли ламаистские храмы, уважали веру тибетского народа». О том, что в действительности происходило в Восточном Тибете, далай-лама не мог не знать хотя бы уже потому, что его информировал побывавший там XVI кармапа^[4], имевший встречи с местным населением. Среди причин, по которым далай-лама публично не выступил в поддержку повстанцев, очевидно, нельзя исключать опасений физического насилия китайских военных. Далай-ламу уведомили, что если он не будет заодно с китайскими властями, с ним поступят так же, как с Гунтханг Ламой и Шар Калден Гьяцо, двумя известными ламами Амдо. За неоднократные выступления против китайцев они были посажены в тюрьму.
 
Борьба НОАК с тибетскими повстанцами в Восточном Тибете (Кхам и Амдо) и окраинных провинциях Китая в 1954–1958 гг. была одним из методов борьбы с ламаизмом, когда объектом уничтожения выступали активные его защитники. Другим методом предупредительного порядка, когда устои ламаизма в быту пытались подорвать путем организационно-идеологических мероприятий, явилась антирелигиозная кампания. Именно в 1954–1958 гг. она ведется наиболее интенсивно [8, с. 104].
 
То, что происходило в Восточном Тибете, было войной ламаизма с великоханьским шовинизмом в ипостаси воинствующего атеизма. Имела место авангардная пристрелка будущих сражений «культурной революции».
 
Как показали события, в частности в тибетских районах западной части пров. Сычуань, Пекин не имел союзника в лице местных духовных властей.
 
Средства массовой информации КНР называют конкретных зачинщиков мятежа из числа ламаистского духовенства. Летом 1955 г. Чицзян-Лосаниси, помощник наставника далай-ламы и «живой будда» монастыря Гандан, подстрекал тибетцев Ганьцзыского автономного округа (пров. Сычуань) к вооруженной борьбе. Центром своей подрывной деятельности он сделал монастырь Литан. Кроме того, высшее ламаистское духовенство Тибета явилось организатором и руководителем вооруженной борьбы в Ганьсу, Цинхае и Тибете. В мае-июне 1958 г. во время выступления прежнего тибетского правительства и высшего духовенства монастырское начальство не только оказывало материальную поддержку повстанцам, собирало для них информацию о действиях командования НОАК, но и посылало людей для непосредственного участия в боевых действиях.
 
Не полагаясь всецело на репрессии в отношении представителей духовенства, китайские власти пытались в какой-то мере нейтрализовать их влияние, рассчитывая сыграть на противопоставлении «отцов и детей», старшего и молодого поколения. «Восстание в тибетских районах западной части пров. Сычуань и отношение лам и некоторых более воинственных сородичей охладили пыл революционеров, и теперь Пекин опирается в основном на подготовку молодежи, чтобы навязать (тибетцам) свою веру и волю» [11, с. 716].
 
Первая региональная конференция тибетской молодежи, закончившая работу 28 сентября 1956 г., основала Ассоциацию патриотической молодежи. Она была призвана собрать воедино тибетскую молодежь, чтобы «работать ради строительства Тибета и Родины» [11, с. 716]. Как видим, тибетская молодежь ориентируется не на сохранение традиционных духовных ценностей, а на созидание нового общественного строя как в собственно тибетских землях, так и в китайском государстве в целом, неотъемлемой составной которого является Тибет.
 
Новый момент звучит и в официальной пропаганде относительно необходимости подавления антиправительственных выступлений тибетцев. Эти мятежи «мешают как единству ханьцев и всех национальностей, так и программе развития самих тибетцев» [12, с. 717]. Для вящей убедительности данную установку-новацию власти поручают тибетцам, из числа тех, кто сотрудничает с ними.
 
Таким образом, в 1954–1958 гг. выступления тибетцев против китайского властного присутствия вылились в борьбу за веру, что не могло не найти отклика среди широких слоев тибетского населения.
 
Логическим следствием событий 1954–1958 гг. в Восточном Тибете и сопредельных провинциях Китая явилось восстание 1959 г. в Лхасе. Оно стало поворотным событием в истории пребывания Тибета в составе КНР. За подавлением этого восстания последовал исход XIII далай-ламы, верховного первосвященника тибетцев, и многих иерархов.
 
Процесс врастания традиционного ламаистского Тибета в социо-политический организм, китайского государства, руководимого Коммунистической партией Китая, дал серьезный сбой.
 
*     *     *
 
Лхаса являлась главным политическим и религиозным центром всего Тибета, местопребыванием далай-ламы. Она олицетворяла власть и влияние «верхов» по официальной китайской терминологии. Вот против них-то, ламаистских иерархов и светских владык, во второй половине 1957 г. представителями Пекина в Тибете инспирируется кампания нападок.
 
С 31 июля 1957 г. в Лхасе на собраниях членов различных общественных и профессиональных организаций проходило обсуждение доклада заместителя секретаря комитета ЦК КПК по работе в Тибете Фань Мина «Шесть лет без перемен в Тибете и последующие задачи».
 
Основной рефрен в речах выступающих при обсуждении этого документа, как это излагается в официальной передаче, таков: пекинское руководство – радетель благополучия тибетского народа. Ключ к улучшению его жизни – социалистические преобразования. Но народ не осознает их необходимости, потому что «верхи против реформ».
 
«Из-за того, – говорил некий Цзян Лоцзинь, – что представителей верхов, которые подлинно поддерживают реформы, еще немного, широкие массы еще недостаточно представляют блага преобразований. Поэтому курс, установленный ЦК КПК в отношении Тибета „Шесть лет без реформ“, – правилен. Однако мы безусловно должны активно трудиться во имя создания условий для преобразований, потому что Тибет должен пройти демократические реформы по пути социализма, «это давным-давно уже решено» [3, 03.09.1957].
 
Словом, вне зависимости от настроений тибетской элиты Пекин загодя принял решение внедрить на землях Тибета начала политической культуры, уже насаждаемой КПК в собственно Китае. С учетом негативного отношения к этой новации тибетской элиты ее выставляли в неблаговидном свете. На собраниях общественности звучали прямые упреки в неблагодарности «верхов» за оказанные им центральным правительством блага. Так, отмечалось, что после учреждения ПКО ТАР деятели из «верхов» были соответственно пристроены, им давали зарплату. И уже потому их опасения и сомнения относительно необходимости преобразований излишни и должно верить политике центра.
 
Тиражирование подобных призывов свидетельствовало о том, что под впечатлением событий в Восточном Тибете китайское начальство стремится дискредитировать тибетский истеблишмент, выставить его виновником бедственного положения народа. Хотя персонально далай-лама и панчен-лама не выступают объектом прямых нападок, но они имеются в виду, ибо принадлежат к верхам тибетского общества.
 
Состояние межнациональных отношений между пришлыми ханьцами и местным тибетским населением серьезно тревожит представителей Пекина. Антиханьские выступления в Восточном Тибете показали, что освободителей в лице НОАК и ханьских ганьбу воспринимают как врагов. Пока борьба против них не перекинулась на другие районы Тибета, китайское начальство в Лхасе обращается и к тибетцам, и к ханьцам с призывами и разъяснениями, цель которых не допустить повсеместного разрастания межобщинного противоборства. Религиозный вопрос неизменно фигурировал в выступлениях посланцев Пекина на собраниях тибетцев, жителей Лхасы, и ханьцев, представителей военно-административных органов. Весьма характерно, что эти собрания проводились отдельно для тибетцев и для ханьцев. Данное обстоятельство наглядно иллюстрирует степень общности двух этнических групп и обоюдного взаимопонимания.
 
31 июля 1957 г. отдел единого фронта комитета ЦК по работе в Тибете созвал в Лхасе совещание делегатов различных слоев населения и учреждений. Среди приглашенных были представители трех больших монастырей Лхасы.
 
В своем докладе Фань Мин дал директивы: «Народу Тибета необходимо непрерывно повышать патриотическую идеологию, расширять фронт антиимпериалистической борьбы, усиливать национальное единство и единство внутри национальностей, выступать против всякой раскольнической, подрывной деятельности, изо всех сил последовательно осуществлять „Соглашение о методах мирного освобождения Тибета“».
 
В тон этому докладу прозвучало выступление Чжан Гохуа. Основные установки последнего: антиимпериализм, патриотизм и непрерывное усиление национального единства [3, 15.10.1957]. Выступления обоих ханьцев-руководителей показательны в том отношении, что они ставили цель изменить менталитет ламаистов в соответствии с идейно-политическими установками ЦК КПК.
 
Одновременно китайское военно-политическое руководство вновь со всей серьезностью наставляет ханьцев относительно необходимости считаться с религиозными верованиями тибетцев, не допускать проявлений великодержавного шовинизма. То, что эта установка повторяется в выступлениях партийного и армейского начальства, свидетельствовало о ее актуальности: перелома в психологии бойцов НОАК и ханьцев-ганьбу не произошло. Одновременно это свидетельство того факта, что на тибетской земле политика высшего партийного, государственного руководства КНР по национальному и религиозному вопросу не находила последовательных исполнителей в лице представителей ханьского этноса.
 
5 октября 1957 г. комитет ЦК КПК по работе в Тибете провел большое совещание служащих своего аппарата, представителей военного округа и ханьцев-ганьбу. Выступая с докладом, Фань Мин особо остановился на вопросе относительно политики свободы вероисповедания. «Буддизм, – говорил Фань Мин, – очень давно проник в Тибет, тибетский народ почти весь исповедует буддизм. Это носит массовый характер. Это именно и есть положение, когда наша партия в Тибете должна избрать исключительно осторожную позицию, подлинно уважать основы свободы вероисповедания тибетского народа. Мы, коммунисты, хотя и не исповедуем религию, однако высказываемся за свободу вероисповедания. В то время как партия придерживается политики защиты и уважения свободы вероисповедания, она также держится той установки, что все верующие должны осуществлять свою деятельность под знаменем антиимпериализма, любая деятельность, идущая в разрез с принципом антиимпериализма, незаконна. Однако защищать свободу вероисповедания и защищать контрреволюционную деятельность – это отнюдь не одно и то же, наша конституция и все наши законы в равной степени таковы, что никогда не позволят обрести ни малейшего подходящего случая тем элементам, которые, одев религиозные одежды, ведут контрреволюционную деятельность» [3, 15.10.1957].
 
Фань Мин выразил озабоченность проявлениями местного национализма и национализма большой нации. Последний дает себя знать, в частности, в неуважении свободы религии, нравов и обычаев тибетского народа. Проявления местного национализма таковы: пренебрежение главным смыслом идеи о большой семье отечества, нежелание использовать помощь ханьского и других братских народов, косность, отказ изучать прогрессивные явления других братских национальностей, с историческими предубеждениями в отношении ханьского господствующего класса подходят к нынешним ханьским ганьбу, временные упущения отдельных из них распространяют на ошибки большинства ханьских ганьбу.
 
Для усиления национального единства, пресечения отрицательных явлений, когда не соблюдается национальная и религиозная политика, всей парторганизации, всей армии Тибета необходимо, призвал докладчик, осуществлять широкое и углубленное ознакомление с национальной политикой партии и проверку ее выполнения, чтобы усилить национальное единство, изжить такие отрицательные явления, как нарушения национальной и религиозной политики. Особенность настоящего момента в том, подчеркнул Фань Мин, что за последние 1–2 года из-за того, что ослабили воспитание в духе национальной политики в частях НОАК, вступивших в Тибет, и среди государственных служащих-ханьцев, распространилась идеология национализма большой нации. Поэтому возникли нездоровые явления, как то:  нарушение национальной политики, несоблюдение дисциплины, неуважение свободы вероисповедания [3, 15.10.1957].
 
Все эти явления неуважения к нравам и обычаям местного населения, имевшие место со стороны ханьцев, выходили по своей значимости за рамки случаев бытового уровня, но представляли собой отчужденность пришлых от местных обычаев.
 
Независимо от того, сознательно или несознательно ханьские воинство и служащие вели себя в Тибете как дома, в собственно Китае, но своим поведением они повседневно демонстрировали свое превосходство завоевателей над коренным населением. Это нежелание или неспособность считаться с образом жизни последнего в свою очередь не могли не питать неприятия ханьцев как таковых и принесенных ими порядков. Проблема отчужденности двух различных этнических общин усугублялась религиозным фактором, когда над глубоко и поголовно верующим населением утвердились завоеватели безбожники, отчего эта проблема приобретала острейшее политическое звучание, опосредовавшееся в оружейных залпах и взрывах. По существу в тибетских условиях терпела крах основополагающая внутриполитическая установка КПК о братской семье народов в Китае под руководством партии и лично Мао Цзэдуна. В этих условиях в объяснении причин всетибетского кризиса Пекин делает упор на интриги внешних сил. И для вящей убедительности подобного рода утверждения официальным агентством Синьхуа вкладываются в уста тибетских иерархов.
 
14 октября 1958 г. в монастыре Гандэн далай-лама в интервью корреспонденту агентства Синьхуа осудил участников антикитайских выступлений. Он назвал их горсткой реакционных элементов, которых американские и чанкайшистские агенты подстрекают осуществлять в Тибете подрывную деятельность, совершать проступки, нарушающие мирную жизнь народа Тибета. 15 октября 1958 г. панчен-лама в Шигадзе выступил с заявлением, в котором призвал весь народ Тибета тесно сплотиться вокруг КПК и председателя Мао, усилить единство тибетцев и ханьцев, а также внутреннее единство Тибета, расширять антиимпериалистический патриотический единый фронт, своевременно повышать бдительность, решительно бороться против империалистических элементов.
 
По своей направленности оба заявления одинаковы: в них антикитайские выступления тибетцев сводятся к проискам кучки реакционеров, за которыми стоят империалисты и чанкайшисты.
 
Попытка подогнать ламаистский Тибет под шаблон социально-политической модели, сконструированной в Пекине, вызвала кризис в Тибете, вылившийся в вооруженное сопротивление ханьским освободителям в лице НОАК. Освобождение тибетцев на деле обернулось стремлением ханьского начальства лишить их самости, концентрированным выражением которой являлся ламаизм. Реформы, предпринятые в директивном порядке и по инициативе ханьских ганьбу, за которыми стояла НОАК, в ряде районов Тибета явились нарушением традиционного уклада жизни тибетцев. И низы, и верхи были против реформаторских начинаний. Это принципиальной важности обстоятельство было официально констатировано 22 апреля 1957 г. на собрании, посвященном годовщине учреждения ПКО ТАР.
 
Среди большинства представителей верхов Тибета нет единства мнений относительно необходимости демократических реформ, признал Чжан Гохуа, среди большинства народа нет требований этого рода преобразований. Ханьцы-ганьбу, приехавшие в Тибет, в свою очередь говорил далай-лама, не знали реальной обстановки в Тибете, не очень глубоко изучили национальную политику и в результате в их работе обнаружились недостатки и ошибки. Кадровые работники-ханьцы не могли хорошо увязывать свою деятельность с местными нравами и обычаями.
 
В своей будущей работе в ПКО ТАР, мы надеемся, независимо от того, будет ли проводить политику свободы вероисповедания, охранять ли монастыри или осуществлять другие большие и малые дела, во всех случаях будет иметь перспективой благополучие монахов и мирян.
 
Далай-лама в заздравной части своего выступления в порядке очередности провозгласил здравицу в честь процветания исконного буддизма, а в числе тех, кому пожелал благополучия, предпоследним назвал Мао Цзэдуна. Эти детали протокольного порядка по существу явились демонстрацией умонастроений тибетского первосвященника, его несогласия с китайским режимом.
 
Соглашению о мирном освобождении Тибета предшествовало военное противостояние тибетских войск и НОАК. По прошествии нескольких лет после его подписания вспыхнули бои между НОАК и тибетскими повстанцами. Эти события лишний раз показали несоответствие между реальным смыслом происшедшего и казуистикой протокола. Часть тибетцев с оружием в руках выступила против преобразований традиционного уклада своей жизни по указке ханьского начальства, в то же время верховные ламаистские иерархи, судя по официозным сообщениям, благодарили Пекин за приход НОАК в Тибет.
 
Война с ламаизмом в провинциях с тибетским населением не могла не вызвать крайне негативной реакции и в Тибете, где имело место своеобразное двоевластие ламаистских первосвященников и китайской военной администрации. Чтобы как-то успокоить ламаистский Тибет относительно судеб религии, китайские власти всемерно использовали шестую годовщину подписания «Соглашения Центрального народного правительства КНР и местного правительства Тибета о мероприятиях по мирному освобождению Тибета». По этому поводу в Лхасе состоялось торжественное заседание с участием монахов трех больших монастырей города.
 
Религиозный вопрос присутствовал в выступлениях всех ораторов. Это само по себе красноречиво свидетельствовало о том, что религия – краеугольный камень во взаимоотношениях тибетцев и Пекина.
 
Представитель Чамдоского народно-освободительного комитета Пабала-хутухта говорил о необходимости впредь осуществлять провозглашенную ЦК КПК политику свободы вероисповедания и уважения нравов и обычаев. Чжан Гохуа среди тех, кто обеспечил успешное выполнение Соглашения о мирном освобождении Тибета, назвал монахов и выразил надежду, что и впредь они будут участвовать вместе с другими в деле выполнения соглашения.
 
Пекин тоже не остался безучастным к юбилею упомянутого Соглашения, особо высказавшись по религиозному вопросу. Выступая 23 мая по центральному радио, представитель центрального правительства в Тибете Чжан Цзинъу заверил, что политика свободы вероисповедания и защиты монастырей будет осуществляться неизменно [3, 25.05.1957].
 
Если высшее руководство КНР не снизошло персонально до тибетских первоиерархов по случаю памятного события, то они соблюли приличествующий пиетет. В поздравительных телеграммах Мао Цзэдуну по случаю шестилетней годовщины подписания Соглашения о мирном освобождении Тибета далай-лама и панчен-лама говорили о чувстве радости и благодарности и от имени монахов. Панчен-лама особо сообщил в телеграмме Мао Цзэдуну, что народ Тибета обрел свободу вероисповедания. В местном же издании, рассчитанном прежде всего на читателя в Тибете, панчен-лама не ограничивается констатацией такого положения, но ратует за буддийский Тибет. В статье, посвященной шестилетию подписания Соглашения 1951 г., панчен-лама говорил о необходимости отдать все силы процветанию и распространению буддизма в Тибете. Высказывая такое суждение, панчен-лама явно учитывал настрой, бытовавший среди широких слоев тибетского общества: Тибет должен оставаться ламаистским Тибетом. Будда – высший духовный авторитет тибетцев, но не Мао.
 
Насаждение культа Мао Цзэдуна в Тибете преследовало цель – сузить масштабы авторитета далай-ламы и панчен-ламы, внушить тибетцам представление, что не только от их традиционных владык зависит их существование, но и от правителя Китая, частью которого теперь стал Тибет. Попытки причислить Мао Цзэдуна к пантеону живых богов встретило противодействие со стороны тибетцев. Это нашло, в частности, выражение в песне, самой популярной в Тибете в конце 50-х годов. В ней были такие слова:
 
У нас будет скорее далай-лама, нежели Мао Цзэдун.
У нас будет скорее буддизм, нежели коммунизм.
 
В конечном счете эмиссары ЦК КПК в Тибете вынуждены были открыто признать свое поражение в попытке по собственному почину переделать образ жизни тибетцев в соответствии с идейно-политическими установками Пекина. Одинаковую консервативность проявили все слои тибетского общества и, в частности, его элита в лице буддийских монахов.
 
С 7 по 11 июня 1957 г. проходило расширенное заседание комитета ЦК КПК по работе в Тибете. Во имя уважения мнений руководящих лиц Тибета и большинства монахов (выделено нами. – В.К.), мирян, служивых с нынешнего года в течение шести лет не проводить демократических преобразований – постановили участники заседания. Но эти решения китайского партийного руководства не означали вообще отказа от коренной переделки социо-политической организации Тибета по своему усмотрению, но лишь некоторое промедление с нею. И этот тактический шаг не мог сделать для тибетцев пребывание под властью Пекина более привлекательным с учетом того опыта, что обрели насельники Восточного Тибета.
 
Духовная и физическая энергия повсеместных выступлений тибетцев против китайской власти аккумулировалась в Лхасе, главном религиозном и политическом центре ламаизма, и здесь в марте 1959 г. произошел взрыв.
 
Среди тех, кто оказался в Лхасе в канун бунта, имелись такие, что рассчитывали найти поддержку у далай-ламы в борьбе с жестокостями, которые китайцы творили.
 
Лозунгами восставших в Лхасе тибетцев явились «Независимость Тибету» и «Защитим веру». По своему смыслу эти призывы были идентичны: независимый Тибет – это ламаистский Тибет, защищая веру, защищали прежний образ жизни, согласно заповедям веры [4, 3–4]. Этого тибетцы лишились с появлением в их стране китайцев в лице НОАК. Отсюда освобождение понималось как освобождение от присутствия китайцев как таковых. Среди лозунгов повстанцев был и такой: «Изгнать ханьцев!». Насильственное объединение двух различных общин в рамках китайского государства привело не к добровольному симбиозу, но к силовому отторжению одной и обратному принуждению со стороны другой.
 
Складывавшаяся веками культура тибетцев и соответственно их менталитет явились объектом попыток со стороны коммунистического руководства КНР переделать их в кратчайший исторический срок. Объясняя такую необходимость стремлением осовременить и облагодетельствовать тибетца, жертву феодального ламского господства, официальный Пекин руководствовался прежде всего своими собственными политическими расчетами – нивелировать культурное многообразие полинационального Китая до единых официальных стандартов, чтобы, как представлялось, легче держать все население под властью коммунистического режима.
 
Литература
1. Миньцзу чжэнцэ вэньцзянь хуэйбянь («Материалы о национальной политике»). Пекин, 1958, Сб. 2.
2. Уиннигтон А. Тибет. М., 1958.
3.  Сицзан жибао. 1957.
4. Сяньдай фосюе («Современный буддизм»). 1959, № 4.
5. Чэн Ян. Сицзан жэньминь гэ («Народная революция в Тибете»). Сянган, 1959, с. 66.
6. Concerning the question of Tibet. Peking, 1959.
7. Dava Norbu. Tibetan Response to Chinese Revolution. – Tibetan Review. Vol. XI, № 1–27, Jan.–Feb, 1976, p. 20.
8. Fürer-Haimendorf Ch. Von. The Renaissance of Tibetan Civilization. Forew. by Dalai Lama. Delhi etc. 1989.
9. Kewley V. Tibet Behind the Ice Curtain. L. 1990.
10. Patterson G.N. China and Tibet: Background to the Revolt. – The China Quarterly. № 1. January–February, 1960.
11. Peking and the Minorities. – The Far Eastern Economic Review. December 6, 1956.
12. The Far Eastern Economic Review. December 6, 1956, vol. XXI, № 23, p. 717.
13. Tibet 1950–1967. Hong-Kong, 1968.

 
Ст. опубл.: Общество и государство в Китае: XXXII научная конференция / Ин-т востоковедения; Сост. и отв. ред. Н.П. Свистунова. – М.: Вост. лит.,  2002. – 366 с. С. 126-144.

---

1. ↑ Каньбутин – совещательный орган при панчен-ламе.
2. ↑ Кхампа (кампа) – одно из тибетских племен.
3. ↑ Сицзуб – титул высокородной тибетской знати.
4. ↑ Кармапа – полное название «Гьялва кармапа» – титул первоиерарха секты кагьюдпа, главы секты «черных шапок».