Алексеев В.М.

Глава 1. О научном уровне китаиста

Синология и синолог

Объясняя на предыдущих страницах первые два слова из названия настоящей книги, я оставил для особой главы важнейшее из них - последнее. Казалось бы, каждому понятно, что под китаистом разумеется ученый, изучающий Китай на основании недоступных всякому другому специалисту данных. Однако я желал бы здесь внести ясность в понятия «синология», «синолог» или «китаистика» («китаеведение») и «китаист»^[1].

Ясно, конечно, что термин «синология» не придуман ad hoc, а по ближайшей аналогии с индологией, гебраистикой, арабистикой, эллинистикой и т.д. и означает, соответственно, науку о китайском культурном комплексе, выраженном в тексте, который для своей расшифровки (и далее для чтения) требует особенного переустройства знаний и умений, переустройства сложного, не знающего вообще предельной полноты и требующего как от китайца и тем более от некитайца всей научной жизни. Короче говоря, синология есть наука исторического, филологического, социологического и всякого другого направления о китайской культуре, выраженной в китайском языке как устном, живом и доселе слышимом, так и во всякой другой его фазе, особенно писанно-зрительной, непрерывно идущей к нам от эпохи, историческое начало которой нам сейчас неизвестно^[2]. Как во всякой науке, в синологии есть свои специальности. Так, из наиболее крупных синологов одних можно назвать специалистами-историками  (Chavannes, Pelliot, H. Maspéro, Hirth), других филологами (von Zach, Demiéville, Haenisch), третьих - социологами (Granet), четвертых  -  лингвистами (Karlgren) и т.д. Однако, не говоря уже о том, что все эти лица независимо от своей специальности при установке подлинности нужного им текста-документа непременно превращаются в филологов (иначе они рискуют делать выводы из незасвидетельствованного и неаттестованного должным научным образом источника), все они перед своим вступлением на научное поприще в том или ином синологическом направлении должны были пройти строгую школу, программа которой, варьируясь по необходимости в своем содержании, во многих пунктах одинакова. Нельзя, например, представить себе вышепоименованных лиц без знания китайских классиков^[3], тем более истории, без точного грамматического анализа исследуемого текста. Следовательно, разобщенные между собой по направлениям научного поиска, эти люди имеют между собой гораздо больше общего, чем, например, историк Греции с историком Индии, с филологом-арабистом и с социологом-японистом. Этот общий фонд знаний, пониманий и умений, а главное, растущая из него научная продукция и называется суммарно, по аналогии с другими, синологией^[4]. Понятно, что перед лицом синологии, имеющей своим комплексным объектом китайскую культуру, как и перед другими науками о комплексе (например, геология и все прочие науки) до нуля стирается различие языков, на которых излагается научная мысль, и каждое новое исследование должно быть новым завоеванием независимо от того, ново оно или нет для данного языка, на котором пишет сам исследователь. Ясно также, что перед лицом научной истины нет снисхождения к незнанию того или иного отдела науки, тех или иных форм языка, почерков, всякого рода условностей, равно как и невладению всей нужной литературой (аппаратурой). Следовательно, китаист, заявляя о себе в научной литературе, этим самым определяет свою полную готовность, в частности свое умение читать китайский текст в избранной области, исследовав его, приобщив к общей научной сокровищнице еще одно твердое знание и определенно доказанную мысль.

Вопрос о методе есть, конечно, вопрос первостепенный. В старой синологии, если исключить из этого определения простых переводчиков и рассказчиков на китайские темы, доминировали, как и следовало ожидать, филологи, исходившие из школы греко-римской классической филологии и старавшиеся китайский материал водворить в готовые рубрики. При этом с китайской наукой они считались лишь эклектически, цитируя китайского ученого лишь по мере надобности в нем и, как правило, не будучи знакомы с ним как с научной личностью. Новая синология, как это не раз показано в трудах крупнейшего из современных синологов профессора Пеллио и, в частности, в упомянутом выше очерке «Синология за последние 50 лет» профессора Масперо, уже не делает различия между китайской, японской, немецкой, французской, английской, русской и т.д. синологиями, считая эту науку единой^[5]. От этого понятие синолога или китаиста расширяется, и под этим именем теперь может идти только тот ученый, который может сделать новое научное исследование в области комплексно-культурного китайского фонда, став твердою ногою среди своих предшественников, в том числе и самих китайцев. Короче говоря, он должен вооружиться и методом, и знанием, выражающимися в умении читать всякий китайский текст как старый, так и современный, не говоря уже о всяких других текстах - немецком, французском, английском и других, служащих ему или отправными пунктами, или даже учебником^[6].

Всего этого можно было бы и не говорить, в особенности так пространно, если бы все это подразумевалось или разделялось большинством пишущих о Китае. Однако мне пришлось взяться за перо ввиду большой опасности, грозящей делу синологии как со стороны лиц, о Китае пишущих, но с китайским текстом незнакомых, так и со стороны учащихся, не желающих считаться с серьезным китайским текстом в силу больших затруднений, которые он представляет. Таким образом, нужно решить, кого именно считать китаистом. Моя точка зрения уже изложена и мне остается только сказать, что писатель о Китае, пересказывающий или компилирующий чужие переводы или такие же пересказы (это случается часто), - именно писатель о Китае, а не китаист^[7] -  равным образом и тот начинающий китаист, который, достаточно очернив всю предыдущую синологическую литературу, с нею не считается, а готов все начать с самого себя или же с наиболее ему доступных книг, есть не столько китаист начинающий, сколько китаист конченый.

Отсюда и несколько затянувшееся прямое предназначение моей книги. Ясно, что для писателей о Китае, не имеющих в виду занятия китайским языком и текстом, она особого интереса не представляет - в ней нет ни материала, ни метода для их операций, хотя и не вовсе бесполезна. Книга предназначается прямым ходом для тех начинающих китаистов, которым ясно, что 1) всякая наука есть нить суждений от источника наблюдения к современному научному миропониманию и что 2)  китайский текст в науках гуманитарных и общественных всегда играет роль источника, особенно, когда речь идет о временах прошедших и более ненаблюдаемых непосредственно.

Я пользуюсь здесь случаем определенно указать нашим ученым марксистам, занимающимся китайской историей и экономикой, что им, стремящимся переоценить  каждое данное китайской (тем более, официальной) истории, надлежит, прежде всего, уметь очень точно понимать основной текст китайского источника, что, к сожалению, до сих пор наблюдается слишком редко. При этом важнее прочих предпосылок будет терминологическая переработка всех исторических и других китайских определений, формул, выражений, чтобы не спорить из-за частностей, когда нужно говорить о важном большом вопросе.

Уровень китайского читателя

Теперь, после того как более чем достаточно выяснена важность для китаиста всего синологического комплекса, можно перейти к его описанию. В самом деле, а priori можно было бы утверждать, что «китайская грамота» - не только причудливая внешность. Действительно, то, что всегда выделяло ее из других письменностей и литератур, были ее, так сказать, терпкость, специфичность, не укладывающаяся в известные «всеобщей» истории рамки.

Возьмем для примера несколько образцовых китайских литературных произведений, входящих в первую попавшую хрестоматию^[8] исторических и литературных рассуждений, предисловий и т.д., и спросим себя: какого, собственно, читателя они имели в виду?

«Цинь захватил Юн и усилился. Чжоу держался Юй и ослабел. Гао-цзу (Великий Предок) основал столицу на Западе и процвел. Гуан-у (Блестящий Воинственный) сел на Востоке и оскудел. Возвышение  и падение государственной власти постоянно от этого происходит... Во дни оны Великому Владыке полюбился Циньский князь Му, и он дал ему себя видеть. Угостил его великой музыкой Верховного Неба. Владыка упился вином, сделал золотую доску, пожаловал в пользование земли и срезал у Перепелиной Головы... Как только Гао-цзу вошел, Пять Основ слились в одно и пошли к Восточному Колодцу. Лоу Цзин пригнул оглоблю: исправил отринутое свое суждение. Небо открыло его сердце, человек научил его словом совета. И когда государь строил план, в мыслях он сообщался с духами-богами. Правильно было городу утвердиться и стать небесным городом. Разве он не лелеял мысль о Небесной Улице? Разве он не мечтал вернуться в Фэньюй? Небесная воля не мирволила, - кто смеет ее смешать?» (из «Оды Западной Столице» Чжан Хэна: Чжан Хэн «Си цзин фу»)».

Еще пример: «Юйчжан - старый уезд. Хунду - новый центр. Звездные разделы - И, Чжэнь, земля сходится с Хэн, Лу. Врот - три цзяна и пояс - пять озер. В руках - Мань, Цзин, за ним - Оу, Юэ. Вещи - красота, небесный дар: место, где драконовое сияние стрельнуло в Быка и в Ковш. Люди - герои, земное чудо: Сюй Жу опускал Чэнь Фаню диван... Величественные места туманом разлеглись; гений, яркие - звездами мчатся. Башни, рвы в [свое] изголовье взяли схождение И и Ся; гости и хозяева исчерпали красоту Юга и Востока (юго-востока). Великолепие, обаяние воеводы Яня: издали приходят знамена, секиры; величие, безукоризненность нового префекта Юйвэня: пологи, драпри на время [здесь] остановились... Десять декад отдыха, покоя: прекрасные друзья - что тучи! За тысячу ли с приветом встречают: высоких друзей полны кресла. Горящий дракон, взлетевший феникс: писательское первенство ученого Мэна; пурпуры молний, чистый иней - военные силы генерала Вана...» (Из «Предисловия к стихам гостей во дворце Тэнского князя», «Тэн ван гэ сюй», Ван Бо, VII в.).

Для примера еще цитирую главу из поэтики Лю Се: «Вэньсинь дяолун». «Священные пути ясны иль тайны, небесная воля сокрыта иль явлена. Лошадь-дракон вышла, и Великие Перемены восстали. Священный дракон появился, и широкий план воссиял, поэтому, когда в Приложенных Замечаниях говорится: «Река произвела чертеж, Ло произвела письмена; совершенный человек подражал им», то речь идет именно об этом. Однако времена отдаляются, письмена уходят в тайну, - удобно родиться вздору и фальши. Подлинное хотя и сохраняется, ложное тоже при нем... Воссиявшая Река, Потеплевшая Ло, они зачали чертеж и тайнопись, Священному заветное служило хранением, идее бы дорог сокрытый текст. Века прошли через Две Хань, красное и пурпур вознеслись, закипели. Выкорчевали, сравняли с землей ложь и обман, смешали эту узорную чашу» («Вэньсинь дяолун», «О подлинном и об апокрифе», гл.1).

Или, вот еще, из предисловия Ляо Чжая к сборнику его новелл («Ляо Чжай чжи и»): «Одетые в лианы и обвитые плющами - Трехусадебный вдохновился и создал Элегии. Бык - бес, змей - дух. Молодец с длинными ногтями пел и развил старость. Возвещая о себе  в небесных свирелях, не выбирают приятных тонов – известно, отчего это. Сун - одинокий, затерянный огонек осеннего светлячка, с бесом Чи и с бесом Мэй спорю за свет; - пылинка от мчащегося дикого коня, Ляна и Вана вижу насмешку. Талантом не Гань Бао - ужасно люблю его «Поиски духов»; душой с Хуан Чжоусцем - люблю, когда говорят о бесах...  Человек не вне природы: дела ж иногда чудеснее, чем в стране стриженных; ресницы на глазах, а по невероятности часто превзойдет царство летающих голов. Вдруг дать лет взыгравшемуся вдохновению..., безумие, конечно, трудно отрицать. На веки отдаться свободной душой: глуповато, не скрою. Люди «как раскрытие» не будут ли на меня гоготать? Однако у перекрестка Пяти Отцов иногда переполняется всякий слух, а на камне Трех Жизней отлично распознавали прежние первопричины...» и т.д.  

Наконец, из самих новелл Ляо Чжая (выборками, для образца) и их послесловий: «Ваш учитель был монах строгого поведения. Оставленную им влагу пальцев следует благоговейно хранить». «Видят - человек безмолвен и сосредоточен; лет ему всего «и установиться», а сейчас же заговорит о том, что было лет 80 тому назад». «Засмеялся и сказал: золотая чаша в пернатой метаморфозе». «Встречать ветерок, ждать луну, - и то заслужишь насмешки над развратной изысканностью. Оторвав рукав, поделившись персиком - трудно избежать мерзости, от которой зажимай нос...». «Юнмэнь заплакал, и жемчужные башмаки укрылись: от этого человек вскипел досадой, закрыл двери и более ни с кем не знался». «Желтая каша, когда поспеет, этот сон будет обязательно. Нужно бы приложить его к Ханьданю». «Душистая трава потонула в Ло, кровь переполнила сердце и душу. В Восточных Горах привязали яшму, слезы всочились в песок и ил…» и т.д.

Из этих, представленных в точном (но без утрированной дословной передачи) переводе образцов китайской литературы, мы можем ясно заключить сразу же одно, а именно, что писавшие их авторы (с I в. до н.э. до XVIII в. н.э. и позднее) имели в виду такого читателя, который без труда и совершенно полно и точно понимал имена, выражения  и образы, вроде только что приведенных, ибо криптограммы нигде и никогда не могли быть так широко известны и так всеми читаться и признаваться, как эти китайские произведения, известные буквально всякому китайцу с классическим образованием.

Таким образом, можно построить себе тип и формулу этого читателя, для которого писалась вся китайская литература всех веков, не подозревавшая ни о возможности переводов на другие языки, ни вообще о каком-либо ином читателе, даже в той же этнографической и хронологической среде.

Это был человек, построивший свое литературное (и общекультурное) миросозерцание на следующих принципах, известных, впрочем, и другим народам с классическим периодом или классическими периодами литературы - евреям, индусам, грекам, римлянам, арабам:

а) культурный человек, особенно тот, на которого государство вправе рассчитывать для правления людьми, есть, прежде всего, если не исключительно, человек литературный - литературу знающий и литературу производящий;

б) знание литературы совпадает со знанием литературного языка, причем последнее, если и отличается от знания обиходного языка, то только тем, что усваивает язык тысячелетий в той же точности и силе владения, как и живой язык данного отрезка времени;

в) «учиться» значит «подражать»^[9], подражать языку тысячелетних мастеров - и только в этой обязательной рамке можно творить дальше, развивая данные языка и литературы, но без права революционных внешних новаторств;

г) для этого надо всю молодую жизнь посвятить точному изучению и заучиванию всего, что признано классическим;

д) тогда, по аналогии с заученным, во-первых, научишься читать все с должным, уже воспитанным вниманием к каждому слову и к каждой литературной черте и, во-вторых, писать обо всем так, как писали древние, в том числе, например, историю своего времени, в стиле, точно совпадающем с предыдущими историями.

Ясно, что с течением времени программа такого начетчика, как снежная глыба, все росла, и к началу XX в., совпавшему с концом классического образования, выразилась, как я уже имел случай давно определить^[10], в нижеследующем ныне кратко суммируемом содержании:

1. Классические конфуцианские тексты заучивались в полной точности и полном порядке, в сопровождении подробного комментария, также заучиваемого наизусть во всей точности^[11].

2. Историки заучивались в их традиционно-литературных образцах как помещенных в хрестоматиях и антологиях^[12], так и выбранных каждый раз индивидуально. Историки читались с большим вниманием, к тому времени уже достаточно вытренированным, и, в конце концов, усваивались, мало чем отличаясь от заученного наизусть^[13]. Во всяком случае, после прочтения огромного количества подлинников^[14] у читателя, имеющего с честью выдержать государственный экзамен, в уме укладывались не только колоссальное число фактов, но и еще более страшное количество собственных имен, со вторыми именами, прозваниями и т.д.^[15] Наконец, сам язык текста, стиль, мелодия ритмических чередований, вплоть до точности немногим отличается от заученных наизусть классиков^[16].

3. Писатели, не принадлежащие ни к классикам^[17], ни к историкам, но считающиеся серьезными  и для учащегося читателя обязательными, читались так же, как историки, если не внимательнее (хотя и не без некоторого отбора) и с аналогичными результатами.

4. Но особенным вниманием и любовью были окружены поэты и беллетристы серьезного толка^[18]. Подражать им считалось большим достижением, к которому шли упорным трудом: излюбленная его форма была переписывание, медленное и смакующее литературные красоты, вплоть до овладевания ими^[19]. Поглощая огромные антологии^[20] и поэтические сборники крупных поэтов, читатель усваивал и своих фаворитов. Таким образом, подготовленный к государственным экзаменам читатель китайской литературы располагал таким запасом классических, литературных и исторических знаний и таким литературным языком - лексиконом тысячелетий, что являлся среди сверстников, особенно неудачников на государственных экзаменах, исключением. Но только он и был настоящим читателем китайских литературных произведений всех веков - тем самым, для которого они были написаны и с которыми всякий, кто дорожит точным пониманием читаемых им китайских текстов, должен непременно считаться. Я уже имел случай дать пример современной нам китайской литературной критики, требовавшей и в 1927 г. точно такого же строгого фонда начитанности и не отличающейся по существу и даже по фактуре от критики, скажем, 927 г.^[21] Прекращения этого требовательного стиля можно, по-моему, ожидать не ранее чем через 30 лет, считая, что родившиеся в 1900 г. еще проходили, хотя и не вполне равноценную предыдущим, но все же очень строгую классическую школу, и будут писать на этом языке долго, покуда он не будет официально воспрещен, как к тому стремятся современные политические реформаторы. 

Нарушения уровня китайского читателя

Однако, как уже было сказано, лишь очень немногие из приступивших к учению могли одолеть чудовищную по размерам, а главное, по напряжению сил, в особенности памяти, стандартную программу начетчика, которая к тому же далеко не покрывала программы, принятой в старинных семьях, известных своей образованностью на протяжении целых столетий. Для непомерно огромного отсева, происходившего как при самом начале учебы, так и во все время ее продолжения^[22] и особенно на государственных экзаменах^[23], тексты, даже наподобие мною выше приведенного, оказывались непонятными. Им надо было объяснять многословно и с приведением того источника литературного намека, который их память не в состоянии была долго (навсегда) удерживать - внушать, что, например, «Великий Владыка», о котором повествует вышеприведенный текст, есть олицетворение Неба, часто встречающееся в ранних китайских текстах; что «Перепелиная Голова» есть название звездного пространства от созвездия Колодца до созвездия Ивы, а главное, по астрологической теории космических соответствий, отражение на небе земных пространств, занятых уделом и царством Цинь; что «Пять основ» есть пять планет, а Восточный Колодец, опять-таки, - звездное соответствие территории Цинь; что Лоу Цзин, «пригнувший оглоблю», был добровольный советчик, настойчиво добивавшийся у идущего к успеху будущего основателя Ханьской династии Гао-цзу аудиенции: поймав его среди дороги, он заставил себя выслушать, так что его предложение, сначала отринутое,  было затем восстановлено и принято. В «Предисловии…» Ван Бо, помимо прочего, надо было, оказывается, знать, что, например, «Бык и Ковш» суть созвездия, астрологически приурочиваемые к Юйчжану - главному месту действия данного описания и повествования, и что однажды в прежнее время среди этих звезд было видно темно-красное сияние, которое было истолковано знатоком как отблеск чудесного меча: эти два меча и были вскоре найдены на указанной территории. Далее, надо знать, что Сюй Жу-цзы был местный ученый, которого особенно почитал сам губернатор. Он держал для него даже особый диван, который вешал на стену после ухода гостя, чтобы не профанировать его место. Далее, что Янь - это Янь Бо-юй, а Юйвэнь по имени был Цзюнь и т.д.

В тексте поэтики Лю Се, кроме собственных имен и связанных с ними историко-литературных ассоциаций (они весьма подробно и терпеливо прослежены и изложены в примечаниях для неопытного читателя, т.е. несильного образованием и начитанностью), нужно, между прочим, знать, что «возблиставшая (Желтая) Река» была знамением восшествия на царство идеального государя Яо (не всякий помнил этот текст «Шуцзина»); «потеплевшая (река) Ло» была также как бы знамением, ответным на нескончаемые добродетели этого достопамятного царя; и т.д. Далее, в предисловии Ляо Чжая надо знать, что под «одетыми в лианы» разумеются горные духи, воспетые поэтом древности Цюй Юанем («Трехусадебным», по княжескому пожалованию); что «Молодец с длинными ногтями» - поэт с причудливым воображением Ли Хэ; что «о небесных свирелях» возвестил поэт-философ Чжуан-цзы; что спор за свет с бесом был у древнего поэта Цзи Кана, который, однако, его прекратил, загасив свет: «Мне зазорно, - сказал он при этом, - у чертовщины оспаривать свет».  Надо было помнить, что «Страна стриженных» и «Царство летающих голов» встречаются у историка Сыма Цяня и у писателей-полиграфов, причем надо было знать и полное описание этих чудес (комментатор приводит их для тех, кому изменила память). «У перекрестка Пяти Отцов» - место из конфуцианского классического текста, а о «Трех жизнях» повествует, конечно, буддийское предание. «Встречать ветерок, ждать луну» - намек на известные всем хорошо начитанным людям любовные стихи красавицы Ин-ин (в драме «Западный флигель»), предчувствующей свидание:

              «Я жду луну у западного дома,

              Встречаю ветерок (жду малейшего шума) - дверь полуоткрыта...

              Вот тени поползли цветов совсем живые:

              Подходит, кажется, мой милый, дорогой…»

Далее, если вложить в иероглифы эротическое иносказание, будет понятна и нотация Ляо Чжая «оторвал свой рукав»: древний император-гомосексуалист, не желая тревожить сон любовника, выпростал таким манером из-под него свою руку и т.д. «Душистая трава» - иносказание, принятое поэтом Цюй Юанем о прекрасных людях и здесь примененное к нему же (он утопился в реке Ло) и т.д.

Только при помощи этих дополнений можно превратить иероглифическую канву (отраженную в переводе) в общечеловеческий, всеми понимаемый литературный уклад без экзотики и недоумений.

Такого рода дефективные начетчики - начетчики, постоянно требовавшие подсказки, существовали с очень давних пор. Надо отметить как факт, что, например, уже классические тексты дошли до нас (главные, во всяком случае) только в комментариях, без которых никто их не мог бы вообще понять. Историков и старых поэтов стали комментировать давно, уже, наверное, с начала VII в.^[24]. С тех пор комментированный текст охватил собою все области китайской литературы вплоть до новелл^[25]. Обычно этот комментарий давал нить для прослеживания цитаты, исторической или литературной^[26], но в учебных пособиях он шел и дальше, вплоть до постоянного, втиснутого в порядок текста парафраза, который хотя и написан на ритмическом литературном языке, но уже как бы разрежает насыщенную литературной сложностью основную атмосферу оригинала^[27]. Этот своеобразный перевод из одного стиля в другой, не выходя из одной и той же языковой и даже одной и той же литературной сферы, мне хотелось бы отметить как некоторое введение к последующему изложению. Однако помимо разъяснения отдельных непонятных фраз, читатель, не получивший полного образования или же страдающий нетвердой памятью^[28], требовал, оказывается, еще особых вводных глав к данному произведению, в которых должны были излагаться исторические факты, необходимые для его понимания; и, таким образом, картина бессильного китайского читателя перед нами полна^[29]. Но ясно также, что такого читателя авторы, от которых он требовал как бы более для него понятной надстройки, не могли и не хотели иметь в виду, и не для него они писали. При этом оказывается, что комментария требовали не только классики, историки, философы, трудные антологии и отдельные поэты: он был нужен даже для новелл типа Ляо Чжая и даже для драматических произведений старого типа, которые в репертуар начетчика могли и не входить.

Японцам, изучавшим китайскую литературу, иногда как свою родную, все же обязательно требовался китайский комментарий, часто сводный, многословный, к тому же сопровождаемый особой японской глоссою, парафразом и, наконец, просто переводом на японский язык^[30]. Очевидно, даже этот читатель-иностранец абсолютно не имелся в виду большими китайскими писателями.

Китайский читатель современных поколений

С тех пор как типичное сложное китайское классическое образование потеряло под собой почву (1905 г.) и, наконец, было вовсе удалено из массовых школ, дававших теперь дипломы на те самые должности, которые ранее занимались первоклассными законченными индивидуалистами-начетчиками, китайский читатель современных поколений стал быстро снижаться в понимании старой литературы. Начать с того, что китайский школьник прекратил непосредственное, в особенности целостное, соприкосновение с оригиналом, на замену которого бурным потоком хлынули школьные пересказы из вторых и третьих рук, учебники, руководства, обычно навсегда заслоняющие оригиналы. Ясно, что такое образование может только снизить уровень читателя великих мастеров почти до уровня иностранца.

Впрочем, целый ряд текстов не классических и не древних, читавшихся прежним начетчиком свободно и ни в одном издании не снабженных комментарием, в настоящее время издается уже с пространными пояснениями под каждым выражением, так или иначе требующим внимания.

Далее, вся та большая синтетическая работа, дававшаяся былому начетчику с большим трудом и происходившая в каком-то подсознательном процессе^[31], теперь, за неимением оригиналов-источников, в учащемся китайце иссякла. Сразу же понадобилось для него создать по европейскому образцу «Истории китайской литературы»^[32], «Истории Китая»^[33], «Истории китайской философии»^[34], чтобы преподнести учащемуся в готовом и координированном виде то, что требовало трудного и долгого процесса созревания. Таким образом, современному китайскому учащемуся нужно для чтения китайского оригинала вроде иностранца сделать некий прыжок (который не всегда удается) от полуевропейского синтеза к пересказываемому современными педагогами чисто китайскому оригиналу, который, понятно, требует все новых и новых комментариев^[35].

Эта бесконечная погоня за новыми разъяснениями оригинала особенно заметна на китайских одноязычных словарях, которые (в данном типе) начались с «Цы юаня»,  – толкового словаря с энциклопедическими справками^[36], который был составлен применительно к разрушавшемуся уровню начетчика 1907-1913 гг. и уже больше не удовлетворяет современных учащихся, так что переходят теперь к особым учебным словарям^[37] и даже к учебным словарям с объяснениями на разговорном языке^[38].

Все это ясно указывает на безмерно увеличивающееся расстояние между китайским оригиналом, в который входят, между прочим, не только архаичные классики и далеко не всегда легкие, вопреки мнению многих китаистов, историки^[39], но и такие необходимые тексты, как энциклопедические статьи «Тушу цзичэна», о котором будет речь впереди и без которого ни один китаист не может, по крайней мере, начать ни одного простого, а тем более редкого и оригинального исследования, – все это указывает на расстояние между таким оригиналом и современным знанием китайского языка китайцами. На это трагическое явление было уже давно обращено внимание,  особенно в наиболее радикально американизируемом учебном заведении Цинхуа сюэюань (Tsing Hwa College), которое, как известно, до последнего времени подготавливало молодых китайцев к отправке в Америку для поступления в американские университеты. Наблюдая эту все ширящуюся бездну, грозящую гибелью (трагичною для одних и совершенно несущественную для других) китайской культуры, это учреждение разослало, по-видимому, соответствующие анкеты, в ответ на которые три профессора Школы Цинхуа ответили весьма пространными списками книг, которые они считают минимальными для сохранения в молодом учащемся китайце китайского культурного начала^[40]. Я уже имел случай говорить об этом сборнике трех профессоров Цинхуа: Лян Ци-чао, Ху Ши и У Ю-лина, здесь, не повторяясь, скажу, что все три списка, и даже, как ни странно, список такого яростного новатора, как профессор Ху Ши, мне кажутся вряд ли далеко ушедшими от списков и программ былых кандидатов на государственные должности и, принимая во внимание современную конъюнктуру китайского образования, строящегося на европейском фундаменте^[41], я считаю их положительно неисполнимыми^[42], да вряд ли и вообще устойчивыми^[43].

Китайский уровень читателя в европейце

Если разрушение начетнического уровня в современном китайце производит катастрофическое отдаление его от чтения оригинальной классической и всякой другой, в том числе и старой научной литературы, и если это разрушение, не всем, то значительно многим обязано реакции европейско-американского элемента, быстро внедряющегося в современное культурное китайское сознание, то, значит, какая бездна отделяет европейца, у которого на месте уровня и фонда китайского читателя китайской литературы стоит голый нуль! И какое безумие приступать к чтению типичного китайского литературного (а не технического и всякого другого специального и международного) текста, написанного для начетчика былых времен, который ведь располагал синологическим полным знанием языка и таковым же литературным мировоззрением, если этот читатель, что бы он собой ни представлял для своей собственной среды, для среды китайских читателей китайской литературы есть лишь tabula rasa, голый нуль!

Чтобы эти два восклицательных знака  не выглядели слишком патетически и априорно, я поспешу дать им наиболее ощутимую и во всех отношениях реальную параллель, а именно: представим себе (что, повторяю, не трудно, ибо примеры у всех на глазах) китайца, изучающего русский язык и исходящего при этом из собственных китайских, хотя бы даже первоклассных по четкости и глубине, фондов начитанности, знаний и умений, но являющегося к русскому тексту только со своим китайским багажом и с русской «выскобленной таблицей». Как и при посредстве каких пособий можно заставить такого читателя дрожать от смеха при чтении невинных строк:

              «Онегин был, по мнению многих

              Судей решительных и строгих,

              Ученый малый, но педант...

              Мог толковать о Ювенале,

              В конце письма поставить vale

              И помнил, хоть не без греха,

              Из Энеиды два стиха»?

Для китайца, читающего эти строки и переводящего на свой литературный язык, слова «судей», «ученый», «педант», «vale» будут звучать совсем не так, как для нас, а «Энеида», Ювенал даже при наилучшей энциклопедической информации примут совсем другой облик, чем у русского надлежаще подготовленного культурного читателя Пушкина^[44]. Но и научный русский язык, весь построенный из европейских заимствований, в оригинальном или же переводном виде, точно так же доставит китайскому читателю без русского культурного фонда хлопот немало. Берем, к примеру, «Методологию истории» академика А.С.Лаппо-Данилевского (вып. I, Петроград, 1923) где, например, на с. 32 читаем: «Религиозно-философские системы древности уже содержат кое-какие элементы обобщающей мысли, отразившейся и на понимании истории: со своей трансцендентальной точки зрения провиденциализм все же усматривал некоторую планомерность в судьбах человечества... В связи с религиозно-философскими воззрениями находились и те учения о периодичности мирового процесса, которые могли проникнуть, например, из халдейских преданий в космогонические построения древних греков...» и т.д. При этом вряд ли китайскому читателю этого пассажа помогут даже выписки из справочника, например «БСЭ», (первые попавшиеся) вроде: «Абсолют.... С метафизической точки зрения А. – вечное, непространственное, вневременное основание вещей. В философии Платона ему соответствует: «в себе бытие», у схоластов – абсолютная воля бога, у Шеллинга – первоначальное тождество субъекта и объекта...»

Во всем этом определении слишком много ингредиентов, наплывающих на ищущего справку без предварительного фонда со всех сторон; ясно, что и этот язык, столь нормальный для культурного русского читателя, для культурного китайца, не имеющего ни русского, ни европейского фондов, также мертв, как и для малокультурного русского читателя, для которого вопросов здесь будет, пожалуй, не меньше, чем для китайца. В самом деле, какой смысл для обоих будет читать все эти фразы первоклассного русского ученого или новейшей энциклопедии, если процесс чтения будет состоять для одного – в расшифровке с китайским, а для другого – с русским словарем в руках, и для обоих вместе – в старательном переводе с этого языка, точно и гармонично слитого содержанием, на какой-то дикий волапюк, боящийся звучания во всяком случае^[45].

Казалось бы, картина ясна, и меня можно было бы упрекнуть только в том, что я ломлюсь в открытые двери. Но, между тем, с тех пор, как я себя помню китаистом и на основании того, что мне хорошо известно от моих предшественников по китаистике, она заполняет всю историю русских китаистов и не только не изжита в наше время, но возобновляется после, казалось бы, благодетельного перерыва с новой силой и какой-то циничной настойчивостью.

Оставив пока разговор о предшественниках, скажу о себе и о своем поколении. Действительно, эта убогая картина в виде уравнения «китайский текст + китайско-русский словарь = истинный смысл» была для нас аксиомой, приводившей, помимо безумных переводов в аудитории, которые, к сожалению, нашли себе печатное выражение в наших руководствах^[46], еще и к более позднему, но еще более неудачному, и как кривое зеркало причудливому недоразумению^[47]. В одной из последующих книг я собираюсь дать очень подробный анализ этих любопытных психопатологических недоразумений, основанных на очень многих опытах, главным образом, на моем собственном. Пока же ограничусь выводом, который, надеюсь, после вышепроявленных негативов уже ясен: без предварительного насыщения фондом китайского писателя-читателя нельзя и думать приступать к чтению его (их) литературы; иначе получится кривое и дикое зеркало^[48].

Однако к этой формуле, для придания ей универсальности, надо нечто прибавить. Дело в том, что Новый Китай, теряющий контакт со старой литературой и стремительно старающийся перекинуть через ширящуюся бездну добросовестные мосты, состоит уже не из одной старой культуры: едва ли не больше в нем культуры европейско-американской. Поэтому подойти к нему теперь только во всеоружии, допустим, старого китайского читателя было бы анахронизмом. Значит, прежде всего, нужно представить себе ту культурную европейскую личность, которая, несомненно, предполагается в синтетическом виде для всех современных научных подходов китайцев к своей старине. Из всего этого, что я доселе говорил, также ясно, что, только встав в один ряд с новыми китайцами, идущими к прочному пониманию своего культурного прошлого, мы не рискуем вновь провалиться в наши дикие прежние подходы к «китайскому языку». Следовательно, да будет аксиомой, что эта книга пишется, между прочим (хотелось бы исключительно), для культурного читателя, уже стоящего на уровне современного молодого ученого китайца в его международном образовании, т.е., например, читающего «Историю китайской философии» Ху Ши^[49]или «Методы изучения китайской истории» Лян Ци-чао^[50] и т.д. не до, а после европейских трудов, на которых эти взятые только для примера книги построены, и для которого имена Russell, Dewey, Bergson, Wundt и другие, не сходящие со страниц китайских каталогов^[51], не мертвы^[52].

Синологическая обстановка

Итак, основная и вечно грубая ошибка китаиста состоит в фатальном уравнении: «изучаемый текст + двуязычный словарь = истинный смысл текста». Можно определенно утверждать, что даже при наилучших достоинствах учащегося, т. е. при выдающемся критическом уме и настроении, любви к решению сложных задач и т.д., это уравнение будет типа X + Y = Z, ибо отсутствие надлежащего фонда не восполняется суррогатом в виде двуязычного словаря. Таким образом, первое, что требуется сделать, это окружить себя синологической обстановкой, подробному описанию которой будут посвящены все следующие страницы и, в сущности, вся книга, как это выяснено уже в ее начале. Надо, прежде всего прочего, стараться всеми доступными способами установить в себе известный уровень, приближающийся к уровню китайского читателя и, во всяком случае, научно вооружиться всеми теми суррогатами, которые, взятые в сложной и прочной научной организации, помогут учащемуся войти в надлежащее понимание китайского текста и затем, после долгого опыта, утвердиться в нем, жить в нем интуитивно.

К сожалению, наша синологическая обстановка представляется в настоящее время, особенно по сравнению с индианистикой, арабистикой, гебраистикой и т.д., не говоря уже о классической филологии, весьма убогой. Ни одной настоящей научной грамматики китайского языка, ни одного научного учебника истории, истории литературы, философии и т.д., могущего выдержать сравнение со знаменитыми научными пособиями по классической, романской и т.д. филологии, истории и пр. Таким образом, учащемуся придется зачастую полуназвать, полурекомендовать имеющиеся суррогаты, заранее предупредив об их относительной лишь пользе: суррогаты устарелые, со всеми возможными дефектами. В утешенье учащемуся надо, однако, сказать, что синологическая обстановка все время улучшается и что в настоящее время она настолько отличается от той, в которой я учился, что их даже трудно сравнить. Так, выйдя из хорошей (сравнительно) классической средней школы, знавшей образцовые научные пособия по всем статьям, я должен был долгое время, в тисках «хрестоматии» Васильева, словаря Палладия (а затем Джайлза и Куврёра), разных «Историй литературы» (Васильева, потом Джайлза) и т.д., идти в своем развитии назад, питаясь россказнями вместо научных данных и несуразными переводами вместо надлежащих. Теперь же легко дать учащемуся в руки целый ряд совершенно серьезных книг, которые, увы, пока лишь частично охватывают основы китайской культуры, но, во всяком случае, ведут к нормальному развитию быстрее, чем те, которыми я в свое время располагал. В полном сознании совершающегося прогресса я и пишу настоящую книгу, хотя также ясно сознаю (как и говорил в предисловии), что силы мои и информация во многих местах могут оказаться недостаточными и потребовать (уже очередной) переделки и переиздания этой книги, которую я охотнее всего мыслил бы себе изданием периодическим^[53]. Эта отсталость нашей науки (к сожалению, на ней придется остановиться и более пристально еще не раз) была для нас, китаистов, роковой. Даже руководители китаеведов, европейские и русские профессора (Gabelentz, Schlegel, Giles, Forke, Franke, В.П. Васильев, А.И. Иванов, В.М. Алексеев) в своих переводах далеко не свободны от ошибок, иногда принимающих чудовищные формы^[54] и вызывающих справедливые и горькие нарекания китайцев, упрекающих нас в том, что мы беремся не за свое дело^[55]. Однако на своем месте^[56] я уже дал, кажется, достаточную отповедь профессору Ху Ши и указал на роль европейской синологии, которая в отношении китайской была не только ученицей, но и учительницей, а в создании синологии мировой, т.е. единой и единственной науки, сыграла и еще долго будет играть едва ли не ведущую роль^[57]. Теперь же можно сказать, что для создания в европейском учащемся китайских фондов и китайского литературно-культурного уровня европейские синологи сделали очень много, и, если отложить библиографические подробности этого их дела до надлежащего места, то я закончу эту главу указанием на превосходный синологический перевод одного китайского мыслителя и критика IV в. н.э.^[58], сделанный с такой тщательностью и с таким богатым синологическим окружением, что одно внимательное штудирование его с текстом в руке создаст и фонд, и настроение значительно и несравнимо лучшее, чем наилучшие китайские комментарии и даже личное преподавание специалиста-китайца^[59]. В русской литературе я могу указать, к сожалению, пока лишь на свой труд^[60],  не идущий, вероятно, по качествам в сравнение с трудом профессора Пеллио, но также старавшийся окружить избранный небольшой текст наибольшим вниманием, так что по заданиям книги выходило, что, проштудировав ее с текстом, учащийся получал доступ к китайской поэзии, не замещаемый никаким другим процессом.

Таким образом, по выяснении всех этих предварительных обстоятельств теперь уже можно будет приступить к описанию фондов, создающих китайско-синологическое настроение и уровень китайского читателя. Я по-прежнему предполагаю, что учащийся-китаист, как и всякий ученый, должен, изучая свой предмет, расти вообще и что, следовательно, для тех счастливых китаистов, которые смотрят на китайский язык лишь как на переходную формулу, нужную им для понимания только тех китайцев, которые по своему развитию не выше их, никаких книг, кроме учебников типа Берлица, писать не нужно.

1. ↑ Я буду здесь излагать свои мысли самостоятельно и вне полемики с лицами, нападавшими на меня лично и на синологию как науку, ибо их интересы и стремления отгородить себя от сложного знания и сложных проблем путем предварительного аннулирования их противоположны защищаемым мною здесь и никакому моему учету не подлежат.
2. ↑ В своей статье, посвященной описанию германской синологии (E.Haenisch. Sinologie. Sonderabdruck aus der Festschrift: aus 50 Jahren deutschen Wissenschaft Friedrich Schmidt-Ott dargebracht) профессор Берлинского университета Хэниш определяет синологию еще проще, как «часть китаеведения, которая черпает свои знания из китайского письменного материала» («Die Sinologie ist der Teil der Chinakunde der seine Erkentnisse aus dem chinesischen Schrifttum herleitet»). Это простое определение надо иметь в виду при чтении дальнейшего, где выясняются границы синологии и писательства о Китае.
3. ↑ Так, например, историк Pelliot произвел самую ценную в китаеведной филологии работу по исследованию сложного спорного текста классической книги «Шуцзин» - «Le Chou King en caractres anciens et le Chang Chou Che wen» в «Memoires concernant l’Asie orientale», II, 1916, с. 125-177. Точно так же глубокий историк-критик профессор Анри Масперо произвел блестящий филологический анализ текста того же «Шуцзина» в статье о мифологических легендах этой книги-Henri Maspéro. Légends mythologiques dans le Chou king («Journal Asiatique», 1924, с. 1-100). Но наиболее яркий пример обращения к анализу текста классиков для установления их подлинности дает нам в своих исключительных по научной предприимчивости, глубокой разработке и блестящему остроумию шведский лингвист профессор Карлгрен, доказавший нам подлинность классических текстов « Цзочжуань» и «Чжоули», а равно давший нам верный, хотя и несколько односторонний, метод для распознавания подлинности текста путем лингвистического анализа (см. его статьи The Authenticity of Ancient Chinese Texts: On the Authenticity and Nature of the Tso Chuan; The Early History of the Chou Li and Tso Chuan texts, о которых также будет еще речь впереди). Наконец, упреки, раздавшиеся со стороны европейцев и китайцев по адресу профессора Гране (Granet) и его смелых книг по китайской цивилизации, религии и переоценке классиков (Fêtes et chansons anciennes de la Chine в «Bibliothèque de l’Ecole des Hautes Êtudes. Sciences religieuses» № 34, 1920, c.1-301; La religion des Chinois, Paris, Gauthier-Villars, 1922 ; Danses et légends de la Chine ancienne. Paris, F. Alcan, 1926; La civilisation Chinoise. Paris, La Renaissance du livre, 1929 и более мелкие: La Polygymie sororale et le sororat dans la Chine féodale; Coutumes matrimoniales de la Chine Antique в «T’oung Pao», № 4, Octobre 1912, pp. 517-558 и др.), исходят именно из несоблюдения им филологически точных подходов к анализируемому тексту классиков. Так синологически объединяются люди весьма разных мировоззрений, направлений и специализации.
4. ↑ Вопрос о синологии и ее специализациях дебатировался и дебатируется в китайской прессе. «Указатель статей по синологии» («Госюэ луньвэнь соинь»), опубликованный Китайскою Библиографической Ассоциацией в 1929 г., и его «Продолжения»(Сюй бянь. II, III, IV), издаваемые с 1930 г. (о них речь дальше), называют несколько статей, посвященных выяснению термина «госюэ» (собст. «наука о [нашем] отечестве»). Это статьи о том, что такое так называемое «Госюэ»: «Госюэ гайлунь»; «Госюэ тунлунь»; «Госюэ фавэй»; «Госюэ чаньвэй»; «Лунь совэй «госюэ»); о том, что китайская «госюэ» - отечественная наука, глубока и прекрасна: она полезна человечеству (Чжунго госюэ бода юмэй ю и юй жэньлэй шо); статьи о положении нашей «госюэ» в мировой культуре (Госюэ цзай шицзе вэньхуады вэйчжи) и т.д. В этих каталогах-указателях под нее подведены следующие отделы китайской науки (даю без деталей): классики, лингвистика и иероглифика, археология, история, география, писатели (цзы), собственно литература, точные и естественные науки, юридические, экономические, социологические, педагогика, религия, музыка, искусство, библиография. Ясно, что под синологией эти указатели, составленные штатом Пекинской Национальной Библиотеки, разумеют весь комплекс научной продукции, касающейся Китая. Один из наиболее активных китайских библиографов и председатель бюро по составлению точнейших указателей к авторитетным китайским текстам большой важности, профессор Хун У (William Hung, Professor of History in Yenching University) в своей недавней английской брошюре «Indexing Chinese Books», посвященной составлению указателей к китайским книгам, заключавшей его лекцию 12 декабря 1930 г., читанную перед одной из самых передовых аудиторий современного Китая (Китайская ассоциация политических и социальных наук), дает следующее определение или, скорее, описание этой группы наук: «В семье наук, - говорит он, - лишь недавно появилась новая ветвь, известная на Западе под именем синологии, а в Китае - госюэ. Не нужно долго думать, чтобы признать, что и западное, и китайское названия этой молодой отрасли знания не точны и потому не удовлетворительны. В то время как оба термина обозначают целиком всякое изучение всех китайских вещей, как прошлых, так и настоящих, выдающиеся «госюэисты» Китая ограничивают свои расследования, главным образом, теми идеями и теми институтами, которые развились среди китайцев до того, как в Китай хлынула западная цивилизация, и то, что ныне известно под именем синологии и госюэ, более точно могло бы быть описано как научное изучение китайского языка и истории, ибо источники этого изучения, главным образом, на китайском языке, в китайских исторических реликвиях и исторической литературе» (с. 1). Таким образом, при всей расплывчатости этого нераспочковавшегося комплекса и на Западе, и в Китае дело понимается приблизительно одинаково, в особенности, если это дело понимать как следует и в нем участвовать.
5. ↑ Об этом единстве нам весьма полно и красноречиво говорил профессор Пеллио в лекции-речи, произнесенной им в 1925 г. в Ленинградском восточном институте. Будем надеяться, что она увидит свет в печати, хотя бы частично, или же составляя часть какого-нибудь крупного целого. Я уже имел случай упоминать о речи на XVIII Международном конгрессе ориенталистов, где он сжато, но совершенно определенно говорит на эту тему, перечисляя не терпящие отлагательства нужды синологии и разграничивая области взаимного сотрудничества европейских и китайских синологов.
6. ↑ Некоторые европейские языки, как, например, испанский, португальский, голландский, частью латинский, уже не так обязательны для нового поколения учащихся, как они были обязательны для старого (хотя мне лично латинский язык до сих пор оказывает чрезвычайные услуги); некоторые же, вроде итальянского, а может быть и шведского (если, например, профессор Карлгрен будет свои замечательные разыскания писать не на трех главных языках Европы, как он это теперь делает, а только на своем родном языке, шведском), уже дают или скоро дадут нам чувствовать необходимость и в них (итальянские сочинения уже цитируются в синологической литературе, например, книга профессора Туччи (Tucci. Storia della filosofia cinese antica, 1922). Немецкие ученые (Haenisch, Hauer), как и некоторые русские, особенно старой школы (но кроме меня), проводят доселе господствующий взгляд на необходимость изучения китаистом маньчжурского языка (см. Dr. E. Hauer.Why the Sinologue should study Manchu? в JNCBRAS LXI; профессор E.Haenisch в цитированном уже руководстве «Lehrgang», Vorwort IX). Мой собственный опыт начинавшего именно с этой целью маньчжуриста говорит против этой прибавки как необходимости, ибо лицу, плохо читающему китайский текст, маньчжурские переводы, детонирующие, как ни один на свете, не помогут, а знающему и умелому китаисту они вовсе не нужны. Однако последнее мое утверждение не без ограничений, которые я сам сознаю и которые меня самого заставляют иногда прибегать к маньчжурскому переводу (например, для второго издания своей книги «Китайская поэма о поэте», я обязательно прибег бы к маньчжурскому переводу, о существовании которого своевременно не знал). Однако ясно совсем другое, а именно, что без знания японского языка китаисту приходится сплошь и рядом проделывать трудные и кропотливые работы (не говоря уже о словарях и справочниках) давно уже и превосходно сделанные для китайского текста японцами. Следовательно, некоторое рабочее знание этого языка необходимо. За это я всегда стоял и более чем кто другой знаю по собственному опыту (на этот раз, увы, отрицательному, ибо мое «умение» «читать» по-японски, перебегая с иероглифа на иероглиф и угадывая то, что нужно угадать, - умение довольно убогое). Среди нынешних начинающих советских китаистов, которые часто мало сочувствуют добавлению двух последних азиатских языков к инструментовке, требуемой китайским текстом, раздаются голоса и против европейских (особенно против комплекта трех). Аргументы за эти необходимости у меня приводятся далее и, конечно, не один раз. Здесь же нужно будет указать, что китайский «язык» не есть только форма речи, но и содержание и, в общем, целая наука. Счастливы молодые геологи, находящие все на русском языке (если это, действительно, бывает так), но синологи имеют на русском языке довольно мало и потому им, как всем другим ученым: врачам, геологам, математикам и т.д. для того, чтобы следить за прогрессом их науки, указанная мною инструментовка совершенно необходима, ибо ее сокращение будет напоминать сокращение числа инструментов рабочему и срубание избы перочинным ножом.
7. ↑ Любопытно, что эти же колебания между признанием и непризнанием за синологом (sinologist) права на незнание китайского языка, зафиксированные на первой же американской конференции по развитию изучения Китая (First Conference on the Promotion of Chinese Studies), наблюдаются именно в Америке, где читающих китайский текст неизмеримо меньше, чем пишущих и поучающих публику о Китае. Ясно, что «ошибочность мнения, свойственного многим учреждениям, о возможности изучения китайской цивилизации без знания китайского языка» доказывается человеком, читающим текст и понимающим дело против других (их на конференции было едва ли не большинство), утверждавших, наоборот, что термин «синолог» (sinologist, sinologue) «следовало бы, пожалуй, интерпретировать либеральнее и шире, включая в него всех, кто способен дать что-либо ценное для китаеведения, хотя бы и без особых познаний в китайском языке». Спор этот не нов и, по-видимому, чем дальше, тем более он углубится. Возможно, конечно, выставить такие имена, как искусствоведы Биньон (Bingon), Хобсон (Hobson) и другие, создавшие крупные вещи без знания китайского языка (но не без постоянного совещания со знатоками его), но лучше будет, не возводя ни в какую особую степень данного ученого, признать за ним название синолога как термина, отличающего его от писателей о Китае. Само собой разумеется, что качества ученого, ум, глубина, острота критики и прочие не составляют привилегии одних синологов (к сожалению), и я охотно могу представить себе (может быть, даже весьма реально) посредственную макулатуру китаиста, читающего текст, с одной стороны, и блестящую статью о том же - некитаиста. Как, например, полная иероглифов голова убогого автора «Китайской Библиотеки» монаха Алексия Виноградова, с одной стороны, и умнейшая для своего времени статья Владимира Соловьева «Китай и Европа» (обличающая полное незнакомство с китайским языком, но которая сохраняет свою качественную дистанцию). Но первый, все-таки, синолог (хотя и плохой по качеству), а второй - только писатель о Китае, судящий об этой стране и культуре только из вторых и третьих рук, которым он верит или не верит по собственному произволу, ни на что не опираясь. Но речь идет, как всегда в научных соревнованиях, лишь caeteris paribus.
8. ↑ Их очень много, начиная с наиболее достойных, критических, но мало «разжевывающих», вроде «Гувэнь цылэй цуань», и кончая разговорными «параллелями», вроде: «Янь-вэнь дуйчжао гувэнь гуаньчжи». Они носят разнообразные библиографические отличительные названия («Гувэнь гуань чжи», «Гувэнь си и», «Гувэнь пин чжу», «Гувэнь цзюэ сы и»т. д.). О них подробно, с объяснением этих отличительных названий (в китайских текстах только) см. в «Китайских текстах клекциям приват-доцента В.М. Алексеева за 1910-1911 г. и 1911-1912 ак. годы». Харбин, 1913 г., с. 96 и след.
9. ↑ Такова традиционная глосса Чжу Си (XII в.) на первые слова «Изречений и бесед» Конфуция, идущая, впрочем, в моральную сторону «добра» (шань), которое, будучи заложено у всех людей в их природе, проявляется в сознании разновременно, и те, кто (прозрели после) должны учиться (=подражать) у тех, кто постигли раньше их. Подражание древним лежит в основе всей китайской культуры, и если есть на свете история литературы, определяемая мизантропами-теоретиками как история подражаний, то она, конечно, китайская.
10. ↑ См. Современная реформа китайского образования (Вступительная речь прив.-доц. В.М.Алексееева, произнесенная в СПб. Университете 22-го февраля 1910-го года).«Вестник Европы», кн. 5, 1910 г., с. 310-320.
11. ↑ Мне мой китайский учитель из старых эрудитов объяснял трудное слово, приводя на память даже те иероглифы из подсобного комментария, которые вызывались лишь отдельною ассоциациею с данным. Он знал безукоризненно всю программу и легко ассоциировал все ее части в любом направлении и порядке.
12. ↑ Такова, например, учебная антология из образцов «Ши цзи», «Истории Китая», написанной Сыма Цянем («Ши цзи цзин хуа лу»). Она почти лишена объяснительного комментария, но зато снабжена литературными замечаниями, обращающими внимание на недосказанное и на особенности Сыма Цянева стиля. В хорошей ученой китайской семье всегда избегали этих суррогатов подлинника, и эрудит конца XIX в. Чжан Чжи-дун в своем знаменитом отборе книг («Шуму да вэнь»), о котором будет еще речь, сурово обрушивается на эти банальные руководства для скороспелых карьеристов, давая совет читать и учить только по хорошим изданиям серьезных редакторов.
13. ↑ Самый заурядный начетчик мог по одной части фразы узнать даже такой текст как одну из многочисленных, и отнюдь не хрестоматийного порядка и отбора, биографий, помещенных в одной из многочисленных династийных историй Китая. Этому я слишком часто бывал свидетелем, чтобы сообщать в виде анекдота.
14. ↑ Повторяю, начетчики из хорошей семьи избегали читать что-либо по кусочным отрывкам дешевых лавочных изданий-фанбэнь. К тому же, тогда не было еще столь многочисленных ныне «Учебников китайской истории» («Лиши цзяокэ шу»), по которым тем более никто не стал учиться, если они и существовали, ибо это уже вовсе бездарные, детские пересказы, кое-как относящиеся к тексту (а часто вовсе не из него и взятые). Таким образом, прямыми руководствами учащемуся служили тексты династийных историй и авторитетные своды их, вроде известного «Всеобщего зерцала» («Тунцзянь ганму»).
15. ↑ Для нынешних учащихся эти трудности обойдены, наравне с прочими, справочником полуевропейского типа. Так, в известном современном биографическом словаре (о нем речь еще впереди) «Чжунго жэньмин да цыдянь» после основной части приложена «Таблица особых имен и прозваний» («И мин бяо»), например Кун-мин = Чжугэ Лян, Ляо Чжай = Пу Сун-лин и т.д. В биографическом словаре Джайлза «A Chinese Biographical Dictionary», служившем отчасти прототипом этому новому китайскому биографическому словарю, находим соответствующую таблицу под названием «Указатель к литературным именам, прозваниям, храмовым титулам и к тем лицам, имена которых упомянуты только в тексте книги» (Index to literary names, sobriquets, canonizations and persons, whose names are only mentioned in the body of the work). Впрочем, попытки дать систематический указатель собственных имен, особенно для таких невероятно запутанных текстов, как «Чуньцю» и «Цзочжуань», бывали и раньше. Но это не было мнемоническим суррогатом, а служило целям точных исследований и помещалось в совершенно серьезных сборниках старых эрудитов (например, «Хуанцин цзин цзе»). Я сам знал рядовых эрудитов-сяньшэнов, которые никогда не нуждались в книжном пересказе даже в сложнейших номенклатурных перипетиях (например, с именами действующих лиц в классическом «Цзочжуань»).
16. ↑ Конечно, вопросы изданий и редакций играли роль всегда, но обычно «выписки» на память из оригинальных текстов целыми длинными тирадами и в полной безупречности были у меня во время моего учения в Китае у местных эрудитов постоянно перед глазами.
17. ↑ Известно, что государственное конфуцианство под словом цзин («основа ткани», «основа», «основное», «классическое», «классическая книга», «ортодоксальность», «незыблемый устой» и т.д.) понимали, вернее, принимали, только традиционные 9 или 13 книг, так или иначе относящиеся к школе Конфуция, а даосская, тем более буддийская литература трактовалась целиком как беспочвенная ересь. Впрочем, даосы и буддисты в подражание конфуцианцам также называли свои книги цзин, но уже в количестве, не знающем никакой меры. Европейцу нет надобности выделять в ничтожество такие перлы китайской литературы, как книги Лао-цзы, Ле-цзы, Чжуан-цзы, Хуайнань-цзы и др., и отказывать в принадлежащем им по праву характере и звании классиков, то есть текстов, легших в основу дальнейшей литературы едва ли не всем своим словарем и не терявшим своего достоинства ни в одну эпоху.
18. ↑ Такими почитались старые эссеисты, писавшие в строгом логическом и ритмическом укладе и создававшие в истории китайской литературы редко где виданную преемственность, как бы совершенно незаметную эволюцию. Знаменитый эссей Ван Си-чжи (начало VI в. н.э.) «В орхидеевой беседке» («Лань тин цзи сюй») сейчас также жив и понятен (знающим китайский язык), как и современный эссей, и может служить претенциозному стилисту непосредственным образцом хоть сейчас.
19. ↑ В своем поучительном каталоге-минимуме для основных книг, вводящих в науку об отечественном языке и литературе и способах их изучения, недавно скончавшийся революционер и новатор Лян Ци-чао говорит так (с. 95): «Если спросите меня о методе чтения и усвоения (ду) всех этих (многих) книг, то у меня для вас есть только очень старый, старинный способ, очень, если хотите, тупой, канительный, но зато самый существенный. Именно? - Да переписывать и конспектировать!» Профессор Ху Ши в своих нападках зло издевается над этим способом, но он, к сожалению, известен не одним китайцам. Я сам всю жизнь воюю с конспектированием (а не с копированием), как способом кретинов, нуждающихся в переводе «на свой язык» («своими словами») оригинального изложения оригинальной мысли (чего они боятся), вместо того, чтобы дорасти до нее путем непосредственного ее усвоения. Не знаю, как профессор Ху Ши, но я, кажется, в своих кастигациях (порицаниях – ред.) успеха не имел.
20. ↑ Так же, как и прозаические, поэтические антологии и хрестоматии весьма многочисленны (ибо они не погашались, а, наоборот, с течением времени торжествовали, и, например, антология известного мыслителя, реформатора, писателя и поэта Ван Ань-ши XI в., доселе рекомендуется как строгое и достойное пособие для изучения китайской поэзии), и представляют, опять-таки, сложную градацию от серьезных по выбору вещей и их критиков, вплоть до детского пересказа их для начинающих.
21. ↑ См. В.М.Алексеев. Китайская иероглифическая письменность и ее латинизация, с. 151, например: «Стихи Чжан Цзинь-по (Силуань) подобны рожку, раздающемуся на пограничной стене: в них особенно много осенних дум…» Современный китайский критик говорит здесь танским языком IX в. о ханьских переживаниях первого века.
22. ↑ Надо знать, что система начетчика была традиционна и непоколебима. Считалось аксиомой, что без одоления (абсолютного, непогрешимого) одного текста нельзя было идти далее, и потому всякий, не одолевший, например, второго текста, свое образование навеки прекращал на первом.
23. ↑ Трагедия неудачника на государственных экзаменах особенно живописно изображена в новеллах такого же неудачника Ляо Чжая. См. мои переводы этих новелл под заглавием «Лисьи чары», «Монахи-волшебники», «Странные истории» (особенно, послесловие к рассказу «О том, что видел во сне пьяный Ван Цзы-ань»).
24. ↑ Профессиональный учитель (сам, кстати, как это часто случается и случалось в Китае, и не только там, не умевший литературно написать ни строки) Ли Шань составил учебное толкование к знаменитому «Литературному изборнику» («Вэнь сюань») - антологии стихотворцев и прозаиков, состоящей из древних (по-классически) образцов начала VI в. и, как видно, потребовавших сейчас же подробнейших объяснений. Этот комментарий Ли Шаня издается и переиздается до сих пор даже передовыми издательствами вроде «Commercial Press» («Шанъу иньшу гуань») в Шанхае.
25. ↑ Возьмем, например, хорошее (и вовсе не популярное) издание новелл Ляо Чжая и там найдем в первой же главе страницы, содержащие, например, на 9 строк крупного шрифта оригинала 10 строк петита - примечаний, или количество иероглифов: на 264 основного текста 279 добавочного (и гораздо более). Ясно, что Ляо Чжай писал свои новеллы не для тех, кто нуждается в этих комментариях (как Монтень, и Рабле, и Чосер), тем более что язык Ляо Чжая доселе не потерял своей обиходной формы для тех, кто вообще ею владеет без ограничений.
26. ↑ Так, например, в первой новелле Ляо Чжая (по стереотипному их изданию, «Ляо Чжай чжи и») тем, кто забыл или никогда не знал, что во фразе «... вел лошадь с белым лбом», писатель воспользовался для вящего литературного эффекта старо-классическим текстом «Шицзина», комментатор напоминает оригинал: «Ши (цзин)», отдел «Го фэн», глава «Цинь(ские песни)»: «Есть лошадь с белым лбом». Далее, не рассчитывая на уменье освоить необычное слово для «лба» - дянь, комментатор приводит и традиционный комментарий, к этим стихам приложенный, который гласит: «Бо дянь. На лбу была белая шерсть. Теперь (во 2 в. до н.э.) называют это дисан». Далее, еще пример: тем читателям, которым кажется неусваиваим архаизм «Патриарх» (предок) литературы», в значении председателя экзаменационной сессии, комментатор сообщает анекдот (из одного полиграфа, который не непременно был известен самому автору новелл) о знаменитом танском (VII в. н.э.) поэте Чэнь Цзы-ане, стихи которого произвели на знатока такое впечатление, что он сказал: «Это патриарх (чтимый как предок) литературы для всей нашей страны (хай нэй вэнь цзун е)». Ограничусь этими двумя примерами (в первых же двух строках первой новеллы Ляо Чжая), не давая других бесчисленных китайских хрестоматий и антологий.
27. ↑ Я уже упоминал о градациях антологий как стихотворных, так и прозаических. Парафразы, конечно, отличают их низший тип, но они усиленно мною рекомендуются начинающему как действительные помощники в деле уяснения себе трудной конструкции путем вставки в нее ясных добавочных слов. Таким образом, они до известной степени замещают некитайцу туземного начитанного и опытного руководителя. Вот пример такого парафраза к вышеприведенному началу «Предисловия…» Ван Бо: «Дворец Тэнского князя построен в Хун-чжоу. Хун-чжоу в древности называлась Юйчжан. Значит, Юйчжан - имя старого уезда, а Хунду (столица Хун) есть вновь (в то время) учрежденный центр. Посмотрим вверх, в небесные узоры, - окажется, что эта область соприкасается (на небесах) со звездами И и Чжэнь; рассмотрим внизу на земле, по карте, - оказывается, что она смежна со (знаменитыми горами) Хэн и Лу. Она ухватилась за Три Цзяна (реки): они на ней, что воротник на платье; она легла среди пяти озер: они для нее, что пояс - она держит в руках народы Маней и Цянов, тянет к себе страны Оу и Юэ. Вот какова ее даль и ширина. Опять же, земля эта произвела чудные вещи, а равно и чудесных людей. Все это - величественные земли! Их мощный, сочный вид - словно ряды туманных масс (великое обилие). А люди, выдающиеся и сверкающие талантами: они словно звезды, бегущие по небу. Здесь башни и рвы лежат, как в изголовье: на соединении Ся и И (китайцев и инородцев): хозяева и гости исчерпали собой все, что есть красивого в этом юго-восточном краю. Но кто же эти исчерпавшие? Сказать о хозяевах - это губернатор здешних мест, господин Янь, надежда наша и краса всегда на нем. Его знамена и секиры издалека сюда пришли. Сказать о гостях - Юйвэнь, только что назначенный в Фэнчжоу, остановился здесь со своими богатыми повозками... и т.д.» (в парафразе не без пропусков). Получился своеобразный перевод как бы с одного языка на другой.
28. ↑ Хотя такой нестойкой и нетвердой памяти, которая замечается в удручающем проценте среди наших учащихся, обычно из русской литературы знающих четко и твердо ничтожное количество образцов, среди китайцев и не замечается, но все же по сравнению с теми, в мое время еще многочисленными, учителями китайского языка и чиновниками, которые цитировали что угодно и в каком угодно контексте, явление (относительно) слабой памяти было, конечно, очень распространенным.
29. ↑ Я уже говорил, что для нынешнего китайского читателя приготовлена обильная, все ширящаяся комментаторски-переводная литература. Так, например, для предисловий к разделам известного императорского каталога библиотеки «Сы ку цюаньшу», читавшихся образованными юношами еще не так давно без особого труда, теперь сплошная глосса. (См. Чжоу Юнь-цин. Сы ку цюаньшу ти яо сюй цзянь чжу. Изд. 3, 1929). Оказывается, этому новому читателю нужно разъяснять, расчленять даже такие вещи, как стереотипы: шаньдин (это значит: шань - скоблить, - как Конфуций, - Ши и Шу, и дин - фиксировать книги «Ли» и «Юэ»), чжун-ян - середина, тянь - небесного пространства), - это не говоря уже о собственных именах (Ван Би, Ван Су), исторических фактах и т. п. Точно так же и произведения чистой эстетики, вне классической программы, знавшие себе примечания лишь в дешевых плохих изданиях, теперь комментируются и переводятся на упрощенный «язык» байхуа. Во всяком случае, вместе с радостью при этом зрелище широкой демократизации китайской кастовой литературы меня охватывает также радость сознания, что с нынешними подобными пособиями в руках можно учиться китайскому языку несравненно быстрее и лучше, чем то было раньше. Проблема этого изучения разрешается для нас со стороны китайцев скорее и лучше, чем со стороны европейцев, которые до сих пор были нашими первыми наставниками очень долгое время.
30. ↑ Таковы, например, превосходные издания серий образцов китайской литературы (Камбун тайкэй), дающие весьма заботливо и изящно отпечатанные тексты с обильным китайским эклектическим комментарием, дополнительным японским парафразом, японскими объяснениями и т.д. В китайской литературе такие издания мне неизвестны.
31. ↑ Всем нам, учившимся у китайских эрудитов старого порядка (перекочевавших даже в университеты), известно, какой ответ мы получали на вопрос: в чем же, наконец, состоит учение Конфуция. (Смех... Читай «цзины», сам узнаешь... В «Да сюэ» все изложено... и т.д.). Действительно, человеку, впитавшему во всей точности весь конфуцианский язык, незачем было думать о новых синтезах, тем более что были сунские систематические трактаты, к которым, собственно, и следовало бы отсылать вопрошавших. Теперь же этот вопрос - один из наиболее обсуждаемых и, по-видимому, не сходит со страниц печати: «Китай ныне не должен делать конфуцианство государственной религией»; «Против конфуцианства как религии»; «Конфуцианство не религия»; «Идеология Конфуция»; «Положение Конфуция в китайской истории»; «Настоящий Конфуций по историческим материалам»; «Занимательная литература по изучению конфуцианства» и т.д. (См. «Каталог статей по Китаю и синологии, дополнение», с. 13). Глава о Конфуции в «Истории философии» Ху Ши («Чжунго чжэсюэ ши даган») особенно знаменательна как явление.
32. ↑ Их появилось и появляется большое количество, иногда именующие себя уже «Большими историями китайской литературы» («Чжунго да вэньсюэ ши»), но они, по-видимому, слишком усердно усвоили себе японские схемы изложения, им наиболее удобные (иероглифически формулированные) и откровений оригинальной мысли не представляют.
33. ↑ Их также появилось немало. Некоторые, предназначенные для университетов, дают все признаки достаточной серьезности (например, Ван Тун-лин. История Китая (Чжунго ши), и, во всяком случае, педагогически состоятельны.
34. ↑ Как я уже имел случай упомянуть, наиболее новаторским и в то же время остроумным, элегантным, содержательным и увлекательным является труд профессора Ху Ши «Очерк истории китайской философии» («Чжунго чжэсюэ ши даган») доселе, к сожалению, застрявший на 1-й части (древней). Некоторые части этого сочинения были уже обсуждены в нашей печати (В.М.Алексеев. Учение Конфуция в китайском синтезе. «Восток», II, 1923 г., с. 126-149; очень жаль, что не удалось сделать полный этюд этого произведения). Есть и другие «Истории философии», более охватывающие предмет, но о них я пока суждения не имею.
35. ↑ Даже вопрос о том, как читать древние китайские книги, возник и дебатируется в печати, как повременной, так и эпизодической («Как читали книгу те старые, настоящие ученые»; «О том, как трудно читать старую китайскую книгу и как ее читать надлежит»; «Способ изучения книг»...). Этими статьями полны даже каталоги «Commercial Press». Из своего опыта знаю, что учащемуся китаисту читать эти книги, по крайней мере, небесполезно.
36. ↑ Об этом словаре мнений немало, но легко себе представить, что ученые старого типа, владеющие всем объемом книжного языка, не находят достаточно слов, чтобы его презирать «за скудость выбора и словника, несостоятельности, грубости и просторечия», так что он-де «не заслуживает и взгляда ученого человека» (Каталог Ли Ли. Сань дин госюэ юншу чжуаньяо, с. 126). Но для нас, некитайцев, этот словарь - целая новая эра. Впрочем, о нем будет подробная речь на своем месте.
37. ↑ Типа «Словарь учащегося» (Сюэшэн цзыдянь). О них будет речь в своем месте. См. Китайская иероглифическая письменность и ее латинизация, стр. 15.
38. ↑ Типа «Словаря учащегося, с переводом литературных выражений на разговорный язык» (Байхуа сюэшэн цыдянь).
39. ↑ Так, очередная биография поэта Се Лин-юня, процитированная в соответственной главе энциклопедии «Тушу цзичэн» (V, 23, 29) по выдержке из оригинала («Сун шу»), начинается в продолжение шести строк с действительно исторического повествования, но уже на седьмой цитирует полностью оду, написанную поэтом в честь узурпатора, в которой он, внешне его прославляя, все же дает ему понять многое неприятное, правда, в прекрасном литературном закруглении. Этот литературный шедевр передавать на лекциях было настолько трудно, что начинающие слушатели не могли выдержать этого, в общем, простого, а главное, обязательного эксперимента со справочным текстом, нужным каждому из нас.
40. ↑ См. мою книгу «Китайская иероглифическая письменность и ее латинизация», с. 57 и 147 (прим. 120), где переданы общие заголовки статей этих увещеваний, обращенных, как пишет один из трех авторов, профессор Ху Ши, не к специалистам, а ко всем юношам, чуть ли не младших классов средней школы. «Нам довольно и синеглазых ученых американцев, приехавших к нам. Какая нам еще нужда в вас, даже самых первых учениках Америки, если к китайской культуре Вы никак не относитесь?», - спрашивает иронически другой автор, профессор Лян Ци-чао.
41. ↑ «Я понимаю, - говорит Лян Ци-чао, - что ученье не должно ограничиваться китайскими книгами, но китайцу нужно бы с китайскими книгами обращаться, по меньшей мере, как с европейскими» (с. 23). Замечание горькое и знаменательное. Для сравнения, спрошу себя: что было бы, если я, последовав этому принципу, на русские книги по России обращал бы такое же внимание, как на все прочие? — Ясно, что вся убедительность Лян Ци-чао только химерична.
42. ↑ Я уже в книге о латинизации перечислял (на с. 149) пункты Ляна, кажущиеся мне в совокупности (да, пожалуй, едва ли не по отдельности) невыполнимыми. Но даже и его «самый что ни на есть минимум» (чжэнь-чжэнь чжи цзуй ди сяньду) в три десятка названий (из которых по-прежнему одно «Зерцало истории» («Цзычжи тунцзянь») чего стоит!), без которого, по его уверению, «безразлично какой китаец: геолог, инженер и т.д. не может быть признан за образованного» (с. 21-22), и этот, так сказать «минимальный минимум» есть все та же химера. Кстати, небезынтересно будет отметить, что из этого китайского экстра-минимума Европе не известно в переводах и половины, а в надлежащих переводах - и четверти.
43. ↑ Автор «Каталога важнейших книг по синологии» (Госюэ юншу чжуаньяо) Ли Ли, о котором еще будет речь в дальнейшем, обрушивается и на список Ляна, и на список Ху с суровою критикой, исходящею точно так же, прежде всего, из неисполнимости их велений как в смысле громоздкости, так и в смысле противоречий, излишней субъективной настойчивости, отсутствия строгого принципа и, вообще, неустойчивости, соединенной с недопустимой диктатурой. Вообще, насколько могу судить из моей переписки с коллегами-китайцами, педагогическое значение этих списков скорее отрицается, чем признается.
44. ↑ Из моего опыта преподавания русского языка китайцам я знаю, чего стоит, например, объяснение смысла (не говоря уже о поэтическо-сатирической остроте стиха) первых стихов «Евгения Онегина» - «Мой дядя самых честных правил…» и т.д. Слово «честный» их выбивало из колеи своею несерьезностью, вряд ли находящей отзвук в китайском применении этого слова, особенно в поэзии. Точно так же передать, например, весь колорит чеховского утешения: «Пойдем, дьяче, тарарахнем точию по единой» («Враги»), состоящего из смешения языков и стилей, было более чем затруднительно, даже когда я прибегал к параллельным примерам на китайском языке.
45. ↑ Грустно отметить, что этот язык неизменно царствует в тех наших аудиториях, что состоят из несамостоятельных слушателей, не ведущих систематической начитанности для выработки синологического языка, который, будучи установлен, разом поканчивает с этим нарушением академического равновесия.
46. ↑ Опять сошлюсь на переводы В.П. Васильева, хотя бы в том же размере и в тех же местах, как они указаны в моей книге «Китайская иероглифическая письменность и ее латинизация» (с. 98-100). Эти переводы, несомненно, имели в виду только аудиторный разговор и подстрочный перевод, так что их не полагается судить как литературные произведения. Однако неужели их все-таки можно оставлять в таком состоянии, покидая аудиторию? Ведь это же плоды китайской первоклассной мысли, как можно об этом забывать? К сожалению, эти переводы остаются отрицательными помощниками обычных операций с текстом, плюс словарь и минус фонд.
47. ↑ Такова, к сожалению, была одна из моих ранних статей «Нумизматическая коллекция богдыхана Цянь-луна», полная причудливых и во всех смыслах неудачных переводов, без всякого исторического освещения и справки (правда, она была заказана для ведомственных целей и приняла форму статьи в журнале несколько неожиданно для самого меня). Такова также статья и одного коллеги более позднего поколения, желавшего со словарем в руках дать перечень рассказов Ляо Чжая, а равно и многие другие, принявшие, как и моя статья, печатный вид по недоразумению.
48. ↑ Как известно, главный бич начинающего китаиста – не иероглифика, к которой привыкают, как и к алфавиту, быстро, но в этой самой, так сказать, неизбывной бессмыслице, которую, к тому же, лишь очень редкие учащиеся замечают (или даже привыкают к ней, как к естественной «трудности китайского языка»). Может быть, хоть в этом, надеюсь, не совсем косвенном порядке до них дойдет (и своевременно дойдет) эта необходимая предпосылка.
49. ↑ Уже упоминавшаяся «Чжунго чжэсюэ ши даган», вместе с кратким критическим ее разбором в списке синологических руководств Ли Ли (Сань дин Госюэ юншу чжуаньяо), с. 44.
50. ↑ Чжунго лиши яньцзю фа. При всей своей излишней популярности и небольшой научности, эта книга, в то же время, не может считаться дилетантской, так что она не будет излишнею в нашем списке.
51. ↑ Для примера можно взять хотя бы один из последних, построенных вполне по европейской системе, каталогов издательства «Commercial Press», вышедший в апреле 1931 г., в отделе «Философия» («Чжэсюэ», с.11 и сл.).
52. ↑ Мне не хотелось бы, чтобы у нас повторялось в ответном порядке печальное явление с изучением русского языка и русской литературы китайцами, среди которых я никогда не встречал знатоков подобных столь многим, например в европейских странах, для которых русская литература есть явление живое и научно понятное. Между тем, в России мне приходилось сплошь и рядом встречать даже на очень ответственных постах лиц, «не верящих», что у китайцев могла быть поэзия «как у нас». Одно из подобных лиц, склонных к неуместным сомнениям, было даже претендентом на профессуру в тогдашнем Петербургском университете.
53. ↑ Ясно, что при том темпе, которым движется наша наука в Китае и Европе, эта книга лет через 5, а в особенности через 10 будет полна отсталых ссылок на книги, уже с успехом замещенные (если только учащийся не будет извещен об этом новым ее изданием) и блистать отсутствием новых. Однако в ней есть и основные части, которым замены я пока не предвижу, если только от изучения китайского языка не будет отнята та серьезность, к которой я призываю всех китаистов этой книгой.
54. ↑ Не углубляясь пока в детали, укажу лишь на статьи известного синолога-критика фон Цаха, подчеркнувшего в переводах профессора Шлегеля такие чудовищные ошибки, что прямо с трудом веришь, что эти переводы делал синолог-профессор (см.: E. von Zach. Einige Worte zu Professor Schlegel’s «La Loi du parallélisme en style chinois». Peking, 1902, и Weitere Beiträge zur Richtigen Würdigung Professor Schlegel’s. Peking, 1902). Взять хотя бы одну из первых ошибок (р. 25: «Die Musik des Yao»), где невероятная бессмыслица достигнута недопустимым смешением иероглифов, что будет уже достаточно. В своих недавно вновь собранных исправлениях к знаменитой, доселе едва ли не единственной научной грамматике Габеленца (Gabelentz G. von der. Chinesische Grammatik, mit Ausschluss des niederen Stiles und der heutigen Umgangssprache. Berlin, 1953. xxvii, 549 p. 1^st ed., 1881), фон Цах доказывает, что все те примеры, которые этот синолог не брал из переводов Легга (James Legge, The Chinese Classics), переведены неверно (см. Sinologische Beiträge, Grammatik. E. о для нас, не-ось не аничиваясь von Zach, Lexikographie, Űbersetzungen... Batavia, 1930). Вообще, как для себя, так и для других, я считаю чтение и штудирование критических рецензий этого типа для китаиста особо поучительным.
55. ↑ Таков общий смысл, и даже прямые определенные его выражения в нападках профессора Ху Ши на европейскую синологию (Sinological Research of the Present Time), правда, не в целом, а лишь на одного ее представителя (профессора Джайлза), и то на самый неудачный его opus - Giles H.A. Chuang Tzu. Mystic, moralist and social reformer. Transl. from the Chinese by Herbert A. Giles. L., 1889, где, действительно, допущено многое недопустимое (ошибки перевода) и чего можно было избежать, имея под руками пособия, которые у него, в конце концов, были.
56. ↑ В рецензии на Hu Shih (Suh Hu). The Development of the Logical Method in Ancient China. «Восток», 5, с. 237-242.
57. ↑ Во всяком случае, судьбы этих двух (если позволительно для построения фразы так сказать) синологий, китайской и некитайской, прочно срослись, так что с прогрессом европейской синологии китайская, усваивая себе ее методы, быстро совершенствуется и, совершенствуясь, оплодотворяет европейскую, так что та, в свою очередь, начинает работать по-новому, например, не ошибаясь в переводах с китайского, не повторяя ошибок предвиденных и разъясненных китайской наукой и т.д.
58. ↑ Meou-tseu ou les doutes levés, traduit et annoté par Paul Pelliot («T’oung Pao», 2-e serie, vol. XIX, № 5, dec. 1918/1919, Leiden, 1920). Переведено на китайский язык Фэн Чэн-цзюнем под заглавием «Исследование о Моу-цзы» (Моу-цзы као) в «Бюллетене Бэйпинской Национальной библиотеки» («Голи Бэйпин тушугуань гуанькань». VI, 3 марта, 1932). Этот факт перевода переведенной же статьи - весьма знаменательный, ибо он указывает на значение добытой путем блестяще оборудованного перевода научной ясности в вопросах, китайскою синологиею недостаточно обследованных.
59. ↑ Японская синология, которая лишь по большой трудности самого японского языка не часто пользуется вниманием европейских синологов (что для науки является прямым ущербом и не извинительно ни в коем случае, как о том свидетельствуют труды корифеев нашей науки, профессоров Пеллио и Масперо), теперь, с выходом в серии «Гарвардских указателей» подробного библиографического иньдэ (index) к японской востоковедной периодической литературе (Harvard-Jenching Institute Sinological Index Series № 6, Жибэнь Цихань 38 чжун чжун Дунфансюэ луньвэнь пяньму фу иньдэ), который подробно индексирует 38 японских востоковедных периодик (чего вовсе нет у нас для западных немногочисленных соответствующих изданий), приобретает особый для себя инструмент и рычаг познания. Ясно, что теперь надо изо всех сил стараться достать все, что можно, из индексированного материала и в дальнейшем не допускать таких прорывов на общенаучном синологическом фронте, для которого все языки равны и являются лишь общим инструментом общей науки. К сожалению, у нас доселе как-то не выработалось научное преемство в международном масштабе, и шедевры научной работы проходят мимо как раз тех, кому они могли бы принести существенную пользу. В частности, самый стиль работы почему-то не влияет на близко соседящие между собой исследования. Так, например, упомянутый мною только что научный шедевр профессора Пеллио был полностью игнорирован одним из наших молодых китаистов (А. Петров. Ван Би и его философская деятельность. Ленинград, 1935), который, таким образом, просмотрел прогресс науки и построил свое исследование философа приблизительно той же эпохи и с таким же небольшим текстом, по сравнению с исследованием профессора Пеллио весьма примитивно.
60. ↑ В.М.Алексеев. Китайская поэма о поэте. Стансы Сыкун Ту. Петроград, издание Академии наук, 1916 (новое издание: М., 2008. - ред.)