|
Тематический раздел
|
Дипломат-китаист З.М. Поляновский: консульская служба в Корее, Китае, Японии и Германии(Жизнь и судьба россиян) В истории российской дипломатии в Корее до 1917 г. можно найти немало примеров привлечения к консульской службе в этой стране китаистов, хорошо знакомых с китайской иероглифической письменностью, широко использовавшейся в Корее не только в ее дипломатической переписке, но и в исторических сочинениях и в сборниках законодательных актов. В качестве таких китаистов можно назвать К. И, Вебера, П. А. Дмитревского, Н. А. Шуйского, Е. Ф. Штейна, П. Г. Керберга и многих других, чья деятельность на дипломатическом поприще в этой стране порой не отмечена в нашей отечественной литературе. Весьма мало известен россиянам Зиновий Михайлович Поляновский, служба которого в дипломатическом ведомстве России протекала на фоне растущего в 90-х гг. ХIХ в. соперничества России с Японией на Дальнем Востоке, ставшего, как известно, одной из важных причин русско-японской войны 1904–1905 гг. Согласно метрической книге церкви Большой Ижоры Петербургского уезда, З. М. Поляновский родился в семье военного-дворянина 2-го, а крещен 15 августа 1871 г. Его отец — Михаил Павлович Поляновский в тот момент был в чине подпоручика Корпуса военных топографов, состоявший в первом браке с Александрой Федоровной. При окончании факультета восточных языков С.-Петербургского университета его как студента китайско-маньчжурско-монгольского разряда (согласно свидетельству от 15 августа 1893 г.) удостоили за успехи в учебе и примерное поведение диплома 1-й степени. Это побудило З. М. Поляновского подать прошение о зачислении в Азиатский департамент МИД, куда его приняли на службу с 1 июня 1893 г. (с подпиской от 12 декабря о непринадлежности к тайным обществам)[1]. Вначале 11 февраля 1895 г. питомца Востфака определили студентом российской дипломатической миссии в Токио, и лишь 16 марта 1901 г. З. М. Поляновского назначили вице-консулом в Сеуле с учетом его практической подготовки к самостоятельному ведению консульского делопроизводства (в Сеуле и Нагасаки)[2]. Уже в мае 1902 г. ему пришлось заниматься рассмотрением жалобы архимандрита Хрисанфа (начальника Российской православной миссии в Сеуле) на китайца-подрядчика, не выполнившего в срок ремонтных работ по заключенному с ним контракту от 31 августа 1901 г. В 1903 г. к вице-консулу Поляновскому обратился русский врач Владимир Алексеевич Покровский с просьбой зарегистрировать родившегося у его жены сына[3]. Уже первые опыты дипломатической службы на Дальнем Востоке убедили З. М. Поляновского в практической непригодности старых учебных программ для студентов факультета восточных языков, принятых в С.-Петербургском Университете. О его критическом настрое по поводу официально преподаваемых учебных дисциплин и желательности их обновления путем введения новых предметов, необходимых в современной практической деятельности, свидетельствует опубликованная им в 1895 г. статья «Дальний Восток и наше его изучение». Как китаист он, в частности, отмечал, что на 1-ом курсе «студентам преподают анализ китайских иероглифов, грамматику и дают упражнения для переводов»; «на 2-ом курсе — переводы с китайского, преимущественно из китайских классических сочинений, т. е. таких, которые по времени их составления принадлежат к эпохе от VII в. до Р.Х. и до III в. после Р.Х.». То же самое, как считал автор, преподавалось на 3-м и 4-м курсах, с добавлением переводов китайских официальных бумаг и некоторых исторических сочинений. Кроме того, для всех курсов один час в неделю посвящался изложению истории китайской литературы. Что же касается таких предметов, как история Китая в новое и новейшее время, правоведение, религиозные и философские учения, то к крайнему удивлению автора, всё они на факультете восточных языков в виде самостоятельных дисциплин не преподавались. «Правда, — как отмечал З. М. Поляновский, — покойному синологу С. М. Георгиевскому[4] … было поручено читать студентам прагматическую историю Китая в объеме одной лекции в неделю ([и] это для [более, чем] 3-хтысячелетней истории многомиллионного народа). Он также ставил своею задачею ознакомление студентов с сущностью конфуцианской философии и деятельностью наиболее выдающихся конфуцианцев… Но умер он, и то, что было им введено в факультетское преподавание, прекратило свое скромное существование… Главная же цель — изучение языков, которую, судя по крайней мере по программам, ставит себе факультет восточных языков, не достигается». Указывая на необходимость всестороннего изучения Дальнего Востока, особенно Китая, Японии и Кореи, в тесной связи с соседними странами, автор статьи подчеркивал: «Необходимо изучать Восток не только с точки зрения его интереса для науки[вообще], но и ввиду его [серьезного] значения для различных сторон международной жизни (а значит и российской) и в этом последнем смысле гораздо важнее изучение современного положения Востока, нежели его [стародавней] истории и археологии» (здесь и далее курсив мой. — А.Х.). Знакомясь по долгу службы с достижениями зарубежной синологии, особенно в Англии, являвшейся давней соперницей России в странах Азии, З. М. Поляновский позитивно оценивал возможности использования иностранного опыта российской востоковедной наукой. «Англичане, имеющие, думаю, не больше нашего поводов интересоваться Востоком, — отмечал российский дипломат, — имеют и Общество (Royal Asiatic Society), специально посвящающее себя изучению Азии, причем с несколькими отделениями и с несколькими органами печати. Для возможности же распространять в публике сведения о Востоке, недостаточно органов общей печати: необходимы специальные [востоковедные] издания. А таковых у нас пока [к сожалению] нет, и это очень печально, т. к. уже это показывает, как мало мы [сейчас] интересуемся Востоком… Пожелаем же, чтобы и у нас поскорее основалось Общество для изучения Востока, а также народились для этой цели специальные органы печати. Тогда и только тогда можно будет сказать, что постановка изучения Востока в России соответствует новому времени и новым потребностям»[5]. Несомненно, что реализацией высказанных им взглядов и его первым вкладом в российское корееведение можно считать его статью «Торговля порта Чемульпо за 1902 г.», появившуюся в четырех номерах выходившей в Порт-Артуре газеты «Новый край» (№№ 81–84). В первом номере этой газетной публикации от 20 июля 1903 г. было указано, что товарооборот Чемульпо за десятилетие (1893–1902 гг.) увеличился втрое. Разумеется, этот показатель нельзя было не считать серьезным экономическим успехом, так как в момент своего открытия для иностранной торговли в 1883 г. в этом пункте находилась лишь небольшая рыбачья деревня. Начало службы в дипломатическом ведомстве для молодого З. М. Поляновского, порой проявлявшего самостоятельность в своих действиях без согласования их с выше стоящим начальством, не подавало больших надежд на его быстрое продвижение по служебной лестнице, поскольку нарушение им общего порядка субординации не осталось без внимания тогдашнего главы внешнеполитического ведомства. Это видно из ниже приводимого письма товарища министра иностранных дел В. Н. Ламздорфа от 26 октября 1897 г., направленного из Петербурга в Сеул российскому посланнику в Сеуле Шпейеру: «Из частного источника МИД осведомилось, что состоящий при вверенной Вам миссии титулярный советник Поляновский осенью минувшего года без ведома д.с.с. Вебера, управлявшего тогда [дипломатической] миссиею, вел переговоры с корейским правительством чрез посредство какого-то корейца, приближенного к [корейскому] королю, по вопросу о выдаче японцам концессии на Сеул-Фусанскую ж.д., и что г-ну Поляновскому удалось путем переговоров оказать влияние на отсрочку на один год (т.е. по 5 ноября текущего года) выдачи японцам упомянутой концессии … ввиду того, что г-н Поляновский, вопреки существующим правилам, позволил себе действовать тайно от своего прямого начальника. Министерство не может не высказать самого строгого порицания его поведению, предлагая ему на будущее время воздерживаться от подобного нарушения служебной дисциплины». В соответствии с этим письмом российский посланник в Токио Р. Р. Розен 27 января / 8 февраля 1898 г. сообщил студенту миссии Полянскому о высказанном руководством МИД порицании по поводу его [своевольных] переговоров с корейскими властями[6]. Упомянутое замечание со стороны высшего начальства не могло не сказаться на должностном статусе начинающего дипломата, которого лишь 16 марта 1901 г. назначили на должность вице-консула в Сеуле, что открыло ему более широкое поле деятельности для установления правильных контактов россиян с местным населением. Архивные материалы содержат интересные сведения о новых контактах З. М. Поляновского с корейцами, среди которых российский дипломат в начальный период своей консульской службы выделял Матвея Кима. Это видно из его следующего письма от 12 апреля 1898 г., отправленного из Нагасаки к российскому посланнику Р. Р. Розену: «Имею честь представить при сем в подлиннике на благоусмотрение Вашего Превосходительства доставленное мне с верной оказией секретное письмом служившего у меня в Сеуле первым переводчиком Матвея Накхуни Кима. Автор письма в настоящее время служит переводчиком у Его Величества корейского императора, особым и неизменным благоволением которого он пользуется уже третий год… Во время всей своей службы у меня (более года) Матвей Ким доставлял мне всегда вполне достоверные сведения, не позволяя себе наговаривать на кого-либо из личных целей… Имею честь покорнейше просить Вас дать мне указания, следует ли мне поощрить Матвея Кима к дальнейшей присылке мне подобных донесений, или мне следует указать ему прямой путь непосредственного обращения в императорскую [Российскую] дипмиссию в Корее с подобными сообщениями»[7]. Весьма примечательный по своей осторожности ответ на это письмо последовал от посланника в Токио Розена, который 17/29 апреля 1898 г. сообщил, что «не только не следует поощрять Матвея Кима к дальнейшей присылке Вам подобных донесений, но и прекратить всякие сношения с ним и вообще с какими бы то ни было корейскими политическими деятелями»[8]. Несмотря на настоятельный совет начальства не поддерживать контакты с корейцами, чтобы не вызывать подозрений у японского правительства, Поляновский в силу сложившегося полезного знакомства с первыми, продолжал поддерживать с ними личные связи. Об этом свидетельствует цитируемое ниже его письмо от 14 мая 1898 г., направленное им из Нагасаки российскому посланнику в Токио Р. Р. Розену: «Единственным корейцем, которому я написал два письма из Нагасаки, был мой бывший переводчик Матвей Ким. Из них первое касалось исключительно моих еще не высланных сюда из Сеула вещей… Желая поддерживать последнего [Матвея Кима] как русского подданного и моего служащего с нравственной стороны, я ему ответил вторым кратким письмом, в котором писал, что его личные дела и долги до меня не касаются… Впрочем, добавил, что если он хочет, то пусть приезжает пожить в Нагасаки и что я готов помочь ему… Полученное вскоре того и представленное Вашему Превосходительству длинное письмо привез в Нагасаки учитель русского языка в Сеульской правительственной школе [Н. Бирюков], который, зная, что Матвей Ким служил у меня, не имел, конечно, оснований отказать ему в просьбе передать мне это письмо, содержание которого ему было неизвестно»[9]. Как видно из пояснений Полянского относительно упоминаемого письма, в последнем находились визитные карточки двух влиятельных в Сеуле корейских сановников, из которых один был военным министром, ранее знакомых ему по его службе в корейской столице. Эти карточки, по словам российского дипломата, были присланы ему в знак добрых отношений, сложившихся у него в период службы в Сеуле. Весьма примечательно, что именно с Матвеем Кимом российская дипломатия после начала русско-японской войны 1904–1905 гг. связывала свою идею с получением достоверных сведений о действиях японских войск в районе р. Ялу. Свидетельство тому находим в двух письмах от 12 апреля 1904 г. российского посланника в Сеуле А. И. Павлова к царскому наместнику на Дальнем Востоке Е. И. Алексееву и командующему маньчжурской армией А. Н. Куропаткину. В первом из них говорилось: «Озаботившись в связи с возложенным на меня по Высочайшему повелению поручением об организации получения надежных секретных сведений о положении дел в Корее как в районе военных операций, так и в Сеуле, я имею в виду командировать в местности, прилегающие к р. Ялу, состоящего при [нашей] имп. миссии в Сеуле переводчика русско-подданного корейца Матвея Ивановича Кима»[10]. В другом письме, столь же весьма секретном, на имя А. Н. Куропаткина (№ 68) говорилось: «…имею в виду [в связи с царским поручением] командировать в прилегающие к р. Ялу местности состоящего при [нашей] имп. миссии в Сеуле русского подданного — корейца Матвея Ивановича Кима. На этого … корейца будет возложена обязанность … установить непрерывные секретные сношения с местными корейскими властями и с тайными корейскими агентами, которые, согласно заранее принятому в Сеуле условию, имеют быть посылаемы к маньчжурской границе как от корейского императора, так и от некоторых расположенных к нам влиятельных корейских сановников… Переводчику Киму будет вменено в обязанность собирать все достоверные сведения … относительно действий японцев в районе, соседнем с расположением наших войск, и которые [из них] могли бы иметь срочный характер, безотлагательно же сообщать ближайшим от него нашим военным начальникам или лично или чрез нарочных посыльных». Далее в письме излагалась просьба распорядиться о том, чтобы «наши военные начальники в районе р. Ялу были своевременно осведомлены о цели и характере предстоящей командировки переводчика Матвея Ивановича Кима и чтобы последнему было выдано от Главной Квартиры удостоверение, обеспечивающее ему беспрепятственный пропуск и необходимое содействие, а в случае необходимости и защиту со стороны наших военных властей. Означенное удостоверение я покорнейше просил бы приказать доставить кол[лежскому] сов[етнику] Грушецкому для передачи его Киму, когда последний прибудет в Ляоян проездом из Мукдена, где он ныне находится»[11]. Из-за стремительного развития военных событий на Дальнем Востоке после вероломного нападения японской эскадры на российские суда, стоявшие на внешнем рейде Порт-Артура, в ночь с 26-го на 27-е января 1904 г. потребность в командировке Матвея Кима в район р. Ялу, где русские войска из-за превосходящих сил противника отступили, отпала, утратив свое первоначальное значение, поэтому военные власти направили его в Южно-Уссурийский край с последующею явкою к начальнику штаба для получения нового задания. Это видно из приводимого ниже секретного письма от 10 мая из Ляояна от А. С. Грушецкого, чиновника по дипломатической части при командующем маньчжурской армией, к Г. А. Плансону, начальнику дипломатической канцелярии при царском наместнике на Дальнем Востоке Е. И. Алексееве: «Я получил еще от Вас телеграмму на имя Ким Накхуна, переводчика А. И. Павлова. Ким этот в настоящее время находится в Южно-Уссурийском крае, на пути в Кенхын. Первоначально Павлов условился здесь со штабом, что Ким (Матвей Иванович) будет отправлен в наш авангард на Ялу, где он должен был завязать сношения с Ичжу, но ко времени приезда Кима сюда из Мукдена наши войска отошли от р. Ялу, поэтому Ким заявил здесь, что ему было бы нецелесообразно ехать при таких обстоятельствах на Ялу и в Ичжу, где по дошедшим до него слухам японцы убили двух его знакомых — братьев Куан, на которых он сильно рассчитывал в исполнении своих заданий. Вследствие изменившихся таким образом условий, Штаб направил Кима в Южно-Уссурийский край, снабдил его указаниями и надлежащими документами, поручив ему явиться к начальнику штаба в Хабаровске, генералу Холшевникову. 6-го мая я получил телеграмму от Кима, что он доехал до Никольска и выезжает оттуда в Хабаровск. Содержание полученной Вами и присланной сюда для Кима телеграммы я передал в Хабаровск для сообщения ему»[12]. О событиях в Корее, связанных с началом русско-японской войны, позволяет судить цитируемое ниже подробное донесение российского посланника А. И. Павлова от 16 августа 1904 г. из Шанхая (с некоторыми сокращениями): «25-го января мною были отправлены две телеграммы с известием о состоявшейся высадке японских войск в Месанпо, о занятии ими тамошней корейской телеграфной станции, о повреждении вслед затем, очевидно, японцами, всех корейских телеграфных проводов, за исключением линии из Чемульпо и Мокпо, и о получении мною сведений о том, что японская эскадра, по-видимому, державшаяся вблизи Мокпо, получила приказание идти к устью Ялу и что высадка значительных японских сил в Чемульпо назначена на 28-е января… 25-го же я вызвал в Сеул командира стоявшего уже около месяца в Чемульпо крейсера “Варяг”, капитала 1-го ранга Руднева и по соглашению с ним решил на другой же день отправить в Порт-Артур находившуюся … в Чемульпо канонерскую лодку “Кореец”, дабы осведомить о всем происходящем … и переслать казенную почтовую корреспонденцию… На следующий день, 26-го января, в 4 часа пополудни канонерская лодка “Кореец”, получив нашу корреспонденцию, доставленную одним из казаков вверенной мне миссии, снялась с якоря и пошла по назначению. При выходе из рейда за островом Иодольми, она встретила входившую в [воды] Чемульпо японскую эскадру, состоявшую из шести крейсеров и восьми эсминцев, за которыми шли три больших японских транспорта с войсками. Поравнявшись с японским крейсером “Асама”, командир “Корейца” вызвал караул для отдания японскому адмиралу обычной военной чести. Со стороны японцев надлежащего ответа не последовало, а вместо того крейсер “Асама” повернул и стал видимо преследовать нашу лодку. Вслед затем ее окружили миноносцы и сделали три выстрела минами Уайтхеда. Первые две мины прошли в незначительном расстоянии под кормою нашей лодки, а последняя направлялась прямо в середину борта, но, очевидно, вследствие неисправности затонула в расстоянии четырех сажень, не причинив вреда. Командир “Корейца”, капитан 2-го ранга Беляев, согласно представленному мне объяснению, не считал себя вправе открывать огонь в пределах рейда, который был официально объявлен нейтральным и на котором находились иностранные суда, и вернулся на место стоянки. О всех сих обстоятельствах мне в тот же вечер было донесено как нашим вице-консулом в Чемульпо [З. М. Поляновским], так и командиром крейсера “Варяг”. Но прежде чем я мог что-либо предпринять, разыгрались события, сделавшие всякие дипломатические меры в Сеуле бесполезными и даже невозможными. Уже в течение ночи было высажено с японских транспортов около 3 тыс. войска различных родов оружия и около половины этого числа к утру 27-го января успели прибыть в Сеул, где разместились в различных частях города, по преимуществу поблизости казарм корейских войск. Последние, а равно и все корейские власти, как, впрочем, и можно было этого ожидать, не выказали ни малейшего сопротивления. Среди корейского населения [вскоре] распространилась паника. Многие из чиновников и высших сановников стали постепенно выезжать из города и вывозить свои семьи. [Тем временем] распространился слух, что в этот вечер опьяненная толпа японцев произведет открытое нападение на [нашу] имп. [дипломатическую] миссию и дома русских подданных. Последние обратились ко мне, прося дать им убежище. Я немедленно распорядился о размещении их частью в главном здании имп. [дип.] миссии, частью в доме нашей [православной] духовной миссии. В то же время я сделал распоряжение о том, чтобы вся находившаяся при миссии морская охранная команда, половина коей до тех пор помещалась в нанятом мною соседнем доме, сосредоточилась в самой [дипломатической] миссии. Между тем в Чемульпо подготовлялась трагическая развязка предшествовавшего инцидента с лодкою “Кореец”. В 7 час. утра командиры стоявших на рейде иностранных военных судов — английского крейсера “Talbot”, французского “Pascal”, итальянского “Elba” и американской канонерской лодки “Vickburg” получили от начальника японской эскадры, контр-адмирала Уриу официальное сообщение, в котором заявлялось о уже начавшихся враждебных действиях между Россией и Японией и о сделанном русским военным судам приглашении уйти с рейда не позже 12-ти часов дня под угрозою в противном случае атаковать их на самом рейде. Предлагалось также иностранным военным судам в случае, если бы русскими судами не было исполнено предъявленное им требование, оставить рейд не позже 4-х час. пополудни. Получив это сообщение, командиры иностранных судов собрались на крейсере “Pascal” для совещания, на которое также пригласили капитала 1-го ранга Руднева. Только тогда, когда последний уже находился на французском крейсере, ему был доставлен в запечатанном конверте — через посредство японского консула и имп. [российского] вице-консула [З. М. Поляновского] — упоминаемый в сообщении к иностранным командирам судов вызов [ультиматум] от имени японского адмирала… На совещании все иностранные командиры, за исключением американского, решили послать японскому адмиралу протест против нарушения им нейтралитета корейского порта, но в то же время предупредили капитана 1-го ранга Руднева, что если “Варяг” и “Кореец” не уйдут с рейда до 12-ти час. дня, то они в целях безопасности принуждены будут удалиться. Ввиду выдвижения такого требования [японской стороной], командир крейсера “Варяг” решился принять бой вне рейда, как дававший ему … шанс прорваться, и за несколько минут до полудня “Варяг” вместе с лодкою “Кореец” снялся с якоря и пошел навстречу японской эскадре, удалившейся с рейда на рассвете и державшейся на расстоянии около пяти миль лежащего у входа на рейд острова Иодольми. Ровно в 12 час. с японского судна “Асама” был сделан в крейсер “Варяг” первый выстрел, на который оба наши судна стали отвечать пальбой. Продолжавшаяся целый час канонада была отчетливо слышна и в самом Сеуле. В 1 час. дня “Варяг” и “Кореец” возвратились на рейд и стали на якорь, чтобы осмотреть и если возможно исправить полученные повреждения в расчете продолжить бой до 4 час. дня. На лодке “Кореец” были обнаружены лишь совершенно незначительные повреждения и [ее команда не понесла] никакой потери в людях. Напротив, крейсер “Варяг” пострадал весьма сильно. Убедившись, что вступать в [новый] бой совершенно невозможно и не желая … чтобы вверенные его командованию два наших судна стали добычею японцев, Руднев решил сначала воспользоваться данным ему согласием командирами иностранных судов (Франции, Англии и Италии) свезти наши команды на их крейсеры, чтобы затем взорвать “Варяга” и “Корейца”. Этот план сначала был приведен в исполнение в отношении “Корейца”. Ровно в 4 часа пополудни эта канонерская лодка была взорвана и погрузилась на дно, распавшись на три части. Что касается крейсера “Варяг”, то ввиду убедительной просьбы командиров упомянутых иностранных судов не взрывать крейсер в силу опасности сильного взрыва для близко стоявших иностранных судов крейсеров “Talbot” и “Pascal” было решено ограничиться затоплением российского крейсера»[13]. Чтобы немного представить характер морского сражения россиян с японцами при Чемульпо, достаточно обратиться к свидетельствам его участников и, в частности, к рассказу мичмана П. Н. Губонина, появившемуся после его прибытия в С.-Петербург в газете «Новое время» в мае 1904 г. в нижеследующем виде: «В памятный день, 27 января, — при последней нашей стоянке в Чемульпо командир [«Варяга»] Руднев объявил офицерам свое решение принять вызов японцев — сделать попытку прорваться сквозь неприятельскую эскадру… Ночь накануне этого дня была проведена весьма тревожно: мы ожидали, что японская эскадра [из 8 судов] атакует нас в порту… Когда же начался бой, я делал вычисления прицела для своего орудия, следил за полетом снаряда и радовался, когда в бинокль замечал, что мои снаряду ложатся удачно… Из орудия, которым я управлял было выпущено 12 снарядов. Но вдруг один неприятельский снаряд попадает в мое орудие … убивает находящихся при нем двух командоров и осколками ранит меня, срывая чашку с голени правой ноги… Во время боя “Варяг” получил шесть подводных пробоин и был подбит его руль… По возвращении в порт по просьбе командиров иностранных судов “Варяг” был потоплен, а не взорван, так как на нем было большое количество боевых припасов… Операция мне была проведена на [французском судне] “Паскаль” врачом Баньщиковым. На этом судне нам (24-м раненым. — А. Х.) пришлось провести четыре дня. Так как ввиду тесного помещения у некоторых моряков разразилась гангрена, и дальнейшее пребывание раненых на “Паскале” стало опасным, я был переведен на “Эльбу” … затем отвезен в Гонконг, где меня [часто] навещал [российский] консул Бологовский». Из последующего рассказа П. Н. Губонина, он (вместе с матросом, лечившимся в Чемульпо в японском лазарете) совершил в течение 32-х суток путешествие на родину, в Одессу, куда вначале плыл на французском пароходе, а затем в Порт-Саиде пересел на российский пароход «Россия»[14]. Любопытные сведения о потерях россиян в бою при Чемульпо приводит упомянутый выше врач М. Л. Баньщиков. В беседе с журналистом, опубликованной газетой «Биржевые ведомости» 13 мая, он сообщил: «Так как все раненые попеременно переходили через мои руки, то мне более чем кому-либо хорошо известны подробности о положении раненых после боя при Чемульпо. Характер поранений был весьма разнообразен. У некоторых матросов были оторваны различные части тела, например, ягодиц, часто — живота. Раненые в живот большею частью погибали. Всего у нас было ранено матросов и офицеров 98 чел., не считая 23-х убитых. В Чемульпо мы оставили особенно тяжело раненых — 24 чел. Из 42-х, находившихся на “Паскале”, по полученным у нас недавно сведениям, умерло 9 чел. На “Эльбу” мы доставили 23 чел. [раненых] и на “Тальбот” — 30 чел. В Одессу было привезено 38 чел., из них только 10 ходили на перевязку, остальные [к этому времени] выздоровели окончательно. В настоящее время я занят составлением подробного медицинского описания как самого боя при Чемульпо, так и положения всех раненых в этом бою. У меня всё это набросано вчерне, да кроме того до представления моего отчета по начальству я не могу поделиться более подробными сведениями». По словам указанного врача, во время боя он находился под верхней палубой, где происходили боевые действия, и раненые стали поступать к нему уже после третьего выстрела[15]. Как видно из архивных материалов, среди погибших в бою при Чемульпо были и жители Курской губернии. Это видно из следующего письма Канцелярии Министра императорского двора, направленного 17 марта 1904 г. курскому губернатору: «С разрешения г-на министра имп. двора при канцелярии Министерства собирается сумма в память мичмана графа Алексея Нирода, убитого в бою под Чемульпо для раздачи пособий семьям погибших с ним на крейсере “Варяг” нижних чинов»[16]. Из зарубежных откликов на морское сражение при Чемульпо, опубликованных в виде телеграмм Российского телеграфного агентства, интересной представляется полученная в Петербурге 11 марта 1904 г. телеграмма из Рима, в которой сообщалось: «В газете “Matino” опубликовано письмо корреспондента, присутствовавшего на итальянском крейсере “Эльба” во время боя под Чемульпо. Корреспондент дает захватывающую картину трагического события и превозносит необычайное геройство русских моряков. Когда “Варяг“ вернулся на рейд в Чемульпо, палуба его была покрыта убитыми и ранеными [моряками]. Первым [из иностранцев] на борт судна прибыл итальянский врач. Не было ни одного из геройского экипажа “Варяга”, кто бы не пострадал [в бою]. Несколько раненых желали унести с собою [на память] частицы корабля. Они покидали его со слезами на глазах»[17]. О том, как тепло встречали героев Чемульпо, прибывших морским путем в Одессу, позволяет судить корреспонденция, появившаяся 17 марта 1904 г. в местной газете: «Сегодня Одесса, первой из русских городов устраивает торжественную встречу героям боя под Чемульпо, морякам “Варяга”. Воодушевленное патриотическим чувством, всё население Одессы, без различия пола, возраста и национальности, спешит выразить свои симпатии морякам, вступившим на родную землю после тяжелых испытаний, пережитых на Дальнем Востоке. Своевременно вспомнить сегодня о том, какие чудеса храбрости и геройства были проявлены нашими моряками». На фоне оценки подвига русских моряков газетой «Одесские новости» вполне объективно выглядит в качестве примера сообщение английской газеты «Daily Mail», далеко не склонной проявлять симпатии к России, из которой ради краткости приведем лишь ее начало, характеризующее наглое заявление японского адмирала: «9 февраля (н. ст.). Утром японский адмирал сообщил русскому командиру [Рудневу] о начале военных действий, заявив, что если оба русских судна [крейсер «Варяг» и канонерская лодка «Кореец»] не покинут порт [Чемульпо], то он [вопреки международному правилу] атакует [их] тут же, в гавани»[18]. 20 апреля/3 мая 1904 г. газета «Одесский листок» сообщила о восторженной встрече героев Чемульпо в российской столице, что видно из ее короткой первой информации по этому поводу: «Петербургские газеты переполнены описаниями встречи и чествования героев Чемульпо. Главные моменты этого чествования [в столице] были у нас уже переданы по телеграфу. Приводим теперь из “Руси” описание чествования моряков в Народном доме»[19]. Весьма любопытны высказывания корейцев о политике Японии в Корее в период русско-японской войны 1904–1905 гг., которые можно найти в пересказе российской прессы этого периода. Так, в публикуемых в московской газете «Биржевые ведомости» хроникальных заметках из дневника военного корреспондента Василия Климкова о событиях на Дальнем Востоке с 18 по 25 марта 1904 г., приводится его беседа с православным корейцем (довольно хорошо говорившем на русском языке) во время следования с ним из Сеула во Владивосток: «Он много лет жил в Корее, отлично знает членов нашей [дипломатической] миссии; имеет собственную недвижимость около Владивостока, куда и возвращается на время войны. Он покинул Сеул вслед за геройской гибелью “Варяга” и “Корейца”. «Корейцы, — сказал мой собеседник, — очень хорошо относятся к русским… Но японцы — очень хитры. Они задаривают наших чиновников (увы! корейский чиновник [за дорогие подарки всегда и все продаст], располагая их в свою пользу. Всюду [японцы] вывесили объявления о том, что японцы — преданные друзья корейцев, что [они] корейцев обижать не будут и что все [корейские] продукты и прочее во время войны будут хорошо оплачиваться японцами. Но корейский народ привык не верить этим друзьям. Я уверен, что как только в Корею придут русские, все корейцы будут обрадованы своим освобождением от японского ига»[20]. Столь же оптимистический взгляд относительно исхода русско-японской войны высказывал преподаватель корейского языка в С.-Петербургском университете Ким Пен-ок в беседе с российским журналистом в его интервью, опубликованном 26 мая 1904 г. Когда этого типичного, по словам корреспондента, корейца, человека в высшей степени интеллигентного, спросили: “Какого Вы мнения о теперешних событиях на Дальнем Востоке”, он ответил: «Я уверен, что Россия выйдет победительницей, и моя родина подпадет под её защиту. Этого желает большинство корейцев, к которым принадлежу и я… Одно время мы действительно хотели пойти за Японией, которая соблазняла нас панмонголизмом. Увы, девиз: “Азия для азиатов” очень скоро превратился в новый девиз: “Азия для японцев”. Познакомившись с деятельностью японцев за последние годы, мы окончательно от них отшатнулись… Японцы теперь действуют нахальством, круто ведя [свое антироссийское и антикорейское] дело»[21]. В то время, как российские моряки и офицеры героическим вели неравный бой с японской эскадрой, обстановка в городе Чемульпо значительно обострилась. Это видно из письма, полученного в Сеуле российским посланником А. И. Павловым от вице-консула З. М. Поляновского и попавшего в его донесение первого от 16 февраля 1904 г., в котором сообщалось: «В то время, когда в Чемульпо происходили описанные выше события, в Сеуле получали о них лишь неопределенные, отрывочные и противоречивые сведения… Только поздно вечером с последним поездом [из Чемульпо] мне было доставлено с нарочным от нашего вице-консула Поляновского письмо, заключавшее довольно обстоятельное описание происшествий этого памятного дня. Надв. сов. Поляновский между прочим сообщил, что возбуждение японского населения к концу дня достигло крайних пределов: опьяненные толпы японцев, в коих находились их солдаты, производили враждебные демонстрации у домов русских подданных, [причем] пытались силою вторгнуться в небольшой дом, который занимал наш вице-консул. Это вынудило последнего самому перейти [в другое место] и перенести туда архив вице-консульства, а затем собрать всю русскую колонию в доме нашего Агентства пароходства КВЖД как наиболее прочном и вместительном»[22]. Вопрос о немедленном выезде российских дипломатов из Кореи, заявившей о своем нейтралитете в случае возникновения русско-японского военного конфликта, впервые был поднят японским посланником в Сеуле Хаяси уже 28 января 1904 г. в беседе с французским Поверенным в Делах в корейской столице виконтом де-Фонтане — вскоре после вероломного нападения японской эскадры на российские суда, стоявшие на рейде в Порт-Артуре. О характере требований японской стороны позволяет судить донесение А. И. Павлова от 16 февраля 1904 г. в начале которого было сказано: «Как передал мне французский Поверенный в делах, г-н Хаяси, объяснив взгляд японского правительства на занятое Японией в Корее положение, делающее присутствие русских правительственных агентов на оккупированной японскими войсками территории [Кореи] недопустимым, заявил, что получил из Токио предписание настоять на немедленном выезде [персонала] русской [дипломатической] миссии из пределов Кореи. Когда же виконт де-Фонтане дал понять, что я едва ли могу принять на себя подобное решение без непосредственного указа [российского] имп. правительства, и возбудил вопрос о том, чтобы японская [дип.] миссия гарантировала свободный обмен [мнений по телефону] между мной и Вашим Сиятельством [российским министром иностранных дел графом Муравьевым], г-н Хаяси ответил [на это] категорическим отказом, [заявив], что никакие непосредственные сношения русской [дип.] миссии с [нашим] имп. правительством недопустимы».[23] Однако ради соблюдения установленных дипломатической практикой правил и такта Хаяси выразил готовность сделать всё, зависящее от него, для обеспечения безопасного выезда россиян-дипломатов из Сеула. «В тот же вечер [28 января 1904 г.], — как писал А. И. Павлов, — я обменялся с моим французским коллегою официальными нотами относительно возложения охраны интересов русских и датских подданных в Корее на французскую миссию и, в частности, относительно поручения французскому вице-консулу в Сеуле г-ну Берто обязанностей, лежавших на нашем вице-консуле в Чемульпо». Довольно подробные сведения, связанные с временным закрытием российской дипломатической миссии в Сеуле и отъездом её персонала и живших в корейской столице россиян в Чемульпо для последующего выезда из Кореи, находим в том же уже цитированном донесении А. И. Павлова, из которого ниже приводим несколько пространных пассажей для раскрытия полноты излагаемого сюжета: «29 января японский посланник официальною нотою на имя французского поверенного в делах подтвердил принятие всех условий, касающегося моего отъезда [из Кореи], в том числе не только по предмету охраны участка и зданий имп. [дип.] миссии, но и по поводу уже находившихся на крейсере “Паскаль” офицеров и команд [матросов] с крейсера “Варяг” и лодки “Кореец”. Г-н Хаяси заявил, что не может — без специальных указаний своего правительства — решить вопрос относительно того, могут ли означенные команды быть доставлены вместе со мною в [китайский] порт Чифу (Яньтай), и выразил пожелание, чтобы ввиду этого французский крейсер был на несколько дней задержан в Чемульпо»[24]. День 29-го января и последующая ночь прошли весьма беспокойно, так как, кроме приведения в порядок дел [дип.] миссии пришлось озаботиться об устройстве личных дел покидавших Сеул вместе со мною русских подданных и их семейств, касавшихся их имущества. Вечером вокруг стен участка имп. миссии, особенно на улице, на которую выходят главные ворота, было расставлено значительное число японских жандармов и полицейских, которые следили за всеми лицами, входившими в миссию и выходившими из нее. Перед самым выступлением из Сеула я вручил французскому Поверенному в Делах — для передачи по назначению — заготовленные мною краткие коды на имя корейского министра иностранных дел и всех иностранных представителей, за исключением японского, с уведомлением о выезде из Кореи имп. миссии и консульств и о возложении охраны интересов русских и находившихся на попечении русского правительства датских подданных в этой стране на правительство Французской Республики»[25]. «Ровно в 8 час. утра 30 января мы выступили из нашей миссии. Я шел впереди; непосредственно за мною следовал наш морской десант и казаки, в строю при оружии, с лейтенантом Климовым во главе. Затем шли остальные члены миссии и [в конце двигалась] русская колония. Вдоль улиц от ворот миссии до железнодорожного вокзала стояли японские жандармы и полицейские, отдававшие нам честь при нашем проходе. Все частные [лица] — японцы распоряжением японской полиции были совершенно удалены из этой части города. Когда же мы приблизились к станции железной дороги выстроенный против нее почетный караул в составе одной роты взял на караул, на что нашею охранною командою было отвечено тем же. На дебаркадере нас ожидали все члены дипломатического корпуса, в том числе и японская дип. миссия в полном составе. Приготовленный заранее экстренный поезд отошел [от станции] в 8 час. 20 мин. В одном вагоне со мною поместился назначенный для сопровождения меня до Чемульпо японский генерал-майор Идитти с двумя офицерами. В Чемульпо на железнодорожной станции была повторена та же церемония, как и в Сеуле. Всё прошло в полном порядке. В Чемульпо к нам присоединился наш вице-консул надворный советник Поляновский со всею русскою колониею этого порта. С пристани мы были доставлены на крейсер “Паскаль” военными шлюпками последнего и с английского крейсера “Talbot”. На борту французского крейсера уже находилось 239 офицеров и нижних чинов крейсера “Варяг” и лодки “Кореец”. Вместе с прибывшими из Сеула и Чемульпо общее число русских пассажиров составило 370 чел., в том числе более 20 женщин и детей, т. е. количество равное составу офицеров и нижних чинов собственной команды [французского] крейсера. Тем не менее благодаря беспредельному радушию и заботам командира, офицеров и команды французского судна все были размещены хотя и тесно, но вполне удобно… Тяжелее всего, разумеется, было положение раненых матросов крейсера “Варяг”. Несмотря на самый старательный уход за ними медицинского персонала как французского, так и нашего, у некоторых из них появилась гангрена, и в один день, накануне моего прибытия на крейсер, уже умерло девять человек. Вследствие этого командир крейсера “Паскаль”, опасаясь распространения болезни, предложил удалить с его судна часть раненых. Для решения этого вопроса были приглашены командиры всех прочих стоявших в Чемульпо судов, причем французский, английский и итальянский командиры единогласно высказались за то, что наиболее целесообразным представлялось бы помещение сказанных раненых на обоих, совершенно свободных американских военных транспортах, т. к. перенесение гангренозных раненых на английский или итальянский крейсер ввиду нахождения на них других раненых и большого количества нашей команды, было бы столь же опасно. Но … командир американской лодки “Vicksburg” решительно выступил против этого, заявив, что ни под каким видом не имеет права допустить помещение раненых матросов на подведомственных ему американских транспортах[26]. Таким образом, единственным исходом оставалось отправление 24 наиболее опасных раненых на берег для помещения в английском миссионерском госпитале, предоставленном миссионерами Японскому Красному кресту… 1 февраля командир крейсера “Паскаль” получил от французского адмирала телеграфное указание, что находящиеся на крейсере русские военные команды должны быть безотлагательно доставлены на нем же в Сайгон. Ввиду категоричности этого приказания капитан Сенас решил сняться с якоря на следующее же утро, чтобы идти прямо в Сайгон с заходом лишь на самое короткое время в Шанхай, чтобы высадить здесь меня со всем составом имп. миссии, нашего вице-консула [З. М. Поляновского] и русские колонии Сеула и Чемульпо». «В заключение, — подчеркивал автор донесения А. И. Павлов, — не могу не упомянуть еще раз о том горячем сердечном внимании и усердном содействии, которые были выказаны к нашим морякам, членам имп. [дип.] миссии и всем уезжавшим со мною русским и их семействам со стороны Поверенного в Делах виконта де-Фонтанэ, французского консула г-на Барто, состоящего при французской миссии г-на Брадье, командира и старшего офицера и всех младших офицеров команды крейсера “Паскаль”, оказавших нам неоценимые услуги»[27]. После прибытия в Шанхай с россиянами, выехавшими из Сеула и Чемульпо, З. М. Поляновский под руководством А. И. Павлова активно включился в работу по сбору сведений о действиях японцев в цинском Китае, правительство которого официально заявило о соблюдении нейтралитета, однако порой нарушало его под давлением Японии. Из-за тесных контактов с местными жителями и приезжавшими в порт пассажирами, располагавшими разного рода информацией, особенно полезной для российского военного ведомства, он в июне 1904 г. серьезно заболел тропической малярией, что заставило его просить МИД о предоставлении ему отпуска. На эту просьбу 21 июня последовала телеграмма одного из руководителей этого ведомства князя Оболенского о разрешении заболевшему вице-консулу отправиться в Россию с выдачей ему курьерского оклада. 25 июня А. И. Павлов в этой связи сообщил в Петербург: «[Х. П.] Кристи уехал [с моим заданием] в Сайгон. Поляновский [из-за болезни] не в состоянии работать; на этих днях выезжает в Тяньцзинь». Только 4 июля А. И. Павлов смог по поводу отъезда своего помощника отправить нужную телеграмму российскому консулу Лаптеву: «Поляновский [пароходом «Учан»] выезжает сегодня в Тяньцзинь, [а] оттуда по железной дороге [в] Инкоу [и далее в] Мукден. Везет секретную корреспонденцию для наместника [на Дальнем Востоке Е. И. Алексеева]». 7 июля Павлов в телеграмме российскому консулу в Тяньцзине и одновременно заведующему дипломатической канцелярии при наместнике Плансону (для последующей передачи в Петербург) сообщил о досадном происшествии, случившемся с направлявшимся на пароходе в Тяньцзинь З. М. Поляновским: «Поляновский, выехавший 4-го июля [в] Тяньцзинь английским пароходом “Учан”, телеграфирует из Чифу, что утром 6 июля в 20 милях от Вэйхайвэя пароход был остановлен японским крейсером. Вследствие сего при приближении шлюпки с японским офицером к пароходу Поляновский уничтожил имевшуюся при нем [почту]: весьма секретное письмо к наместнику и четырех секретных пакета от генерала [?] Десино». Дополнительную информацию о неприятном инциденте с отправкой секретной почты сообщил в МИД, в Петербург российский консул в Чифу в телеграмме от 6 июля следующего содержания: «Поляновский просит передать: “Сегодня утром … наш пароход остановил японский крейсер. Когда с него подошла [к борту парохода] шлюпка, я бросил в воду пакет с весьма секретным письмом … наместнику, четыре секретных пакета Десино и два пакета от Матвея Кима». 12 июля российский консул в Тяньцзине сообщил А. И. Павлову, что Поляновский 10-го июля выехал в Инкоу, затем в дополнение к ней отправил другую телеграмму от того же числа о том, что неприятель наступает на Дашицяо и что уже отдан приказ русским войскам оставить Инкоу»[28]. Подробности дальнейшего путешествия З. М. Поляновского известны из следующей его телеграммы из Телина, отправленной 13 июля в Мукден Плансону: «Ввиду раннего времени [я] не смог увидеть Вас [в] Мукдене… Еду санитарным поездом № 4, буду в Харбине завтра утром. Убедительно прошу … [о] предоставлении мне возможно удобного проезда по маршруту Харбин — Иркутск». С получением этого сообщения Плансон немедленно (в тот же день) отправил в Харбин управляющему КВЖД полковнику Хорвату телеграмму с просьбой обеспечения удобного проезда для больного консула Поляновского, который должен был прибыть поездом из Мукдена в Харбин 14 июля для дальнейшего следования в Петербург»[29]. О своем предстоящем возвращении в Китай Поляновский, пройдя курс лечения, сообщил своему начальнику А. И. Павлову лишь с дороги телеграммой из Адена от 8 марта 1905 г.[30] С приездом в Шанхай для дипломата-китаиста наступил новый этап напряженной работы, связанный с появлением в китайских водах русской эскадры под командой Рождественского, которая, как известно, впоследствии потерпела сокрушительное поражение при Цусиме от японского флота вопреки оптимистическим прогнозам некоторых специалистов и бóльшим надеждам многих россиян на благоприятный исход тяжелой и кровавой войны. После возвращения из России (кружным морским путем мимо берегов Индии и Вьетнама) в Шанхай З. М. Поляновский под руководством А. И. Павлова вновь активно включился в сбор информации о действиях японской агентуры в Центральном Китае, привлекая к этой работе и иностранцев, проживавших в китайских городах. Так, в цитируемом ниже его донесении от 1 декабря 1905 г. сообщалось о методах конспирации, применяемых японскими шпионами в своей разведывательной деятельности: «Новое сведение, подтверждающее тщательность и широту постановки разведывательного дела японцев в Шанхае: в китайском городе, его задней части, в местечке Сыпилун, в китайском доме живут два японца, одна японка и до десятка китайцев, Китайцы весь день расхаживают по городу, а японцы, одев китайское платье, ночью уезжают в город, возвращаясь [домой] только утром. На дверях их дома [красуется] вывеска “Переплетная”, но [предполагаемых ею] работ не производится»[31]. О работе японцев по вербовке среди китайцев своих сторонников позволяет судить, например, сообщение З. М. Поляновского от 16/29 сентября 1905 г.: «Чтобы побудить китайцев охотнее наниматься к ним, японцы употребляют различные средства: уговоры через своих [негласных] агентов, внушения [о своей силе], делаемые через в массе субсидируемые ими китайские газеты и даже через [оплачиваемые ими] театральные представления. Так, 19 сентября в театре на улице Фучжоу в Шанхае давалось представление, [на которое] [бесплатно] допускались все желающие китайцы. Показывалась пьеса, где [в качестве главных персонажей] действовали храбрые и ловкие японские солдаты, причем в конце пьесы говорилось, что китайцы должны действовать точно так же, [чтобы] создать себе такую же армию»[32]. Под влиянием подобной пропаганды формировался и репертуар некоторых театров. Об этом свидетельствует донесение Крампа от 13 октября 1905 г., попавшее в сводку сведений, составленную З. М. Поляновским 15 октября того же года: «Третьего дня в театре “Tuenschen” [«Тянь-шэн»], расположенном на улице Foochowroad давалась пьеса “Shen-dan [?]-дай-lieng”. Содержание ее такое: “Мы китайцы пьём китайскую воду, едим китайский рис, [поэтому] зачем нам Европа? А вот Япония — отличная страна. [Если] поедем туда, [то] в два года наживем [много] денег и многому научимся больше, чем в 6–8 лет, например, в Германии»[33]. Интересно в плане оценки эффективной деятельности японской резидентуры и другое сообщение в упомянутой выше сводке, где сказано: «15 октября [прибыл] пароход “Тачан” из Ханькоу. Приехало 60 молодых китайцев. Они носят темную одежду; едут в Японию для поступления в [японскую] армию»[34]. Факт вербовки японскими агентами китайцев для военной службы указан и в записке неизвестного лица о необходимости организации современной разведывательной службы в Китае, составленной накануне окончания русско-японской войны. В этой докладной по данному поводу говорилось: «Бывший наш вице-консул в Чемульпо Поляновский … положительно утверждает, что японцы нанимают китайских рекрутов в глубине страны и вывозят в Японию. Там их будут обучать, уплачивая им около 10 иен в месяц жалования. По истечении двух или трех лет из них будут формироваться офицерские кадры для будущей японо-китайской армии. Мне, однако, не удалось проверить точно это сведение»[35]. В русле подобной информации небезынтересны сведения З. М. Поляновского о русско-китайских отношениях в период русско-японской войны. Так, 16/29 сентября 1905 г. российский дипломат, упоминая о том, что в городской японской правительственной школе в Шанхае обучается китайскому языку 400 японцев, с сожалением отмечал: «Вот как японцы практически достигают тех целей, которых мы не можем достигнуть нашим Восточным Институтом [во Владивостоке в подготовке переводчиков]»[36]. 12 ноября 1905 г., ссылаясь на информацию, полученную из китайских газет, З. М. Поляновский сообщал, что Ху Вэй-дэ, китайский посланник в С.-Петербурге, прислал по телеграфу известие о решении китайских студентов, обучающихся в России, [из-за войны] уехать на родину[37]. 14 декабря 1905 г. российский дипломат сообщил из Шанхая о нескольких случаях отказа местных владельцев китайских лавок от приёма банкнот Русско-Китайского Банка, объясняя такое поведение лавочников инцидентом во Владивостоке, когда от местной полиции пострадали несколько наиболее богатых китайских купцов[38]. Более важной и существенной оценкой работы З. М. Поляновского следует считать его докладную записку, в которой были указаны главные ее направления в русле созданной им во второй половине апреля 1905 г. в Шанхае информационной службы. В этом документе, в частности, говорилось: «Первоначально мне была поставлена такая задача: точно узнать место нахождения японского флота для сообщения этого факта адмиралу Рождественскому. После 10-дневной работы мне 27 апреля удалось получить достоверное сведение о том, что с парохода “Herman Menzel” в Корейском проливе недалеко от Модзи видели японскую эскадру в составе трех броненосцев и шести бронированных крейсеров. Сведение это точно определяло местонахождение японского флота, так как не было, конечно, смысла отделять от него один броненосец и два бронированных крейсера и отсылать их от главных сил… После разгрома эскадры Рождественского перед моей организацией была поставлена другая задача: собирать сведения в самой Японии о японских военно-сухопутных мероприятиях, а в Шанхае о военно-политических событиях, происходящих здесь, в среднем [Центральном] Китае. Результаты [этой] деятельности за три с половиной месяца выразились в массе постоянно поступавших донесений, многие из которых оказались вполне точными… Так, на основании моих сведений из Японии я еще два с половиной месяца тому назад положительно утверждал в своих донесениях (основываясь на фактических данных), что в Японии не хватает людей для пополнения сухопутных армий и что уже призывают под [боевые] знамена такие слои [гражданского] населения как проживающие за границей коммерсанты, пароходные команды [моряков], кули с рудников и заводов, отчего останавливаются работы, закрываются фабрики, не работают магазины, джинорикши и т. д., из чего неизбежно складывался положительный вывод о том, что Япония не может эффективно вести с нами войну более нескольких месяцев и мир ей гораздо нужнее, чем нам. Обстоятельства заключения мира в Портсмуте показали, насколько это [суждение] было справедливо. Было бы, несомненно, жаль и вредно для дела распустить оказавшуюся столь успешной [созданную нами] организацию, стоившую нам сравнительно недорого. У меня [пока] находятся на постоянной службе четыре европейца (не [из] русских), которые от своего имени нанимают китайцев и японцев, и вся эта организация стоит — с последними поездками в Японию и внутрь ее территории — не больше 2500 руб. в месяц. Что касается, в частности, Кореи, то там дело разведки будет для нас крайне затруднительно, и нам придется быть особенно осторожными. На [помощь] местных жителей следует оставить всякие надежды. Японцы будут за ними смотреть в оба и сумеют выследить и [жестоко] наказать всякого, кто осмелится помогать и доносить русским. Кроме того, и нам неудобно будет заниматься разведкой, чтобы не раздражать японцев. Совсем не то получается, если этим займется европеец (не русский), проживающий или путешествующий по своим делам. Он, конечно, волен делать что угодно, и ему японцы помешать [пожалуй] не смогут. Итак, я полагал бы, что [пока] находящуюся в моем распоряжении разведочную организацию следовало бы и после заключения мира [с Японией] сохранить целиком… Боюсь рекомендовать передачу своих людей в распоряжение кого-либо другого из наших [здешних] служащих… Нет ничего ошибочнее, как думать, что агенту нужно только платить деньги, а хорошие сведения он доставит»[39]. С окончанием русско-японских переговоров в Портсмуте и наметившимся новым курсом российского МИД в отношении Японии потребность в шанхайской группе по сбору военных сведений об этой стране потеряла свою остроту, что предопределило ее организационную ликвидацию. О ее последних шагах позволяет судить сообщение З. М. Поляновского из Шанхая от 12 ноября 1906 г., отправленное в Пекин российскому посланнику Д. Д. Покотилову, ранее приезжавшему в Шанхай для ознакомления с работой упомянутой группы. В этом донесении говорилось: «А. И. [Павлов] спешно готовится к отъезду, а я занят [финансовой] отчетностью (связанной с его миссией в Китае. — А.Х.). [Павел Андреевич] Керберг получил предписание отправиться в Сеул для принятия от французского представителя архива и зданий [российской] императорской [дип.] миссии — без вступления в исправление … обязанностей по генеральному консульству… Курьезнее всего, что архив [нашей] миссии [в Сеуле] находится в Шанхае и даже в этом вопросе [как возможно и в других] Министерство [МИД] оказалось неосведомленным»[40]. Последующая дипломатическая служба З. М. Поляновского проходила в Японии, знакомой ему не только по агентурной информации, получаемой в Китае из Японии. О его консульской службе в стране Восходящего солнца отчасти позволяет судить ниже следуемое сообщение из владивостокской газеты: «Вчера на пароходе [Добровольного Флота] “Порт Мария” прибыл во Владивосток российский консул в Нагасаки Поляновский, уезжающий отсюда в С.-Петербург в отпуск»[41]. После возвращения в Петербург З. М. Поляновского его 2 марта 1909 г. назначили переводчиком VI класса I-го Департамента МИД. Пребывание в столице позволило ему немного поправить свое здоровье, подорванное длительным пребыванием в странах Дальнего Востока в период напряженной и порой неудачной для России войны, навязанной Японией. Дальнейшая служба З. М. Поляновского по дипломатическому ведомству занесла весной 1910 г. дипломата-китаиста в кайзеровскую Германию, где на его долю выпали суровые испытания в период Первой мировой войны, намного более тяжелые и ужасные, чем в годы русско-японской войны. Уже в начале военных действий против Германии, развернувшихся на западной границе России, в августе 1914 г. его как российского консула в Кёнигсберге арестовали местные прусские власти, и ему пришлось в течение 11 месяцев терпеливо и мужественно сносить все тяготы личного унижения в условиях одиночного тюремного заключения. О своем пребывании в кайзеровской Германии, где З. М. Поляновский провел 14 месяцев в одиночном тюремном заключении, российский дипломат на второй день по возвращении в С.-Петербург рассказал корреспонденту «Петроградской газеты» следующее: «Когда известие о начале военных действий пришло в Кёнигсберг, где я был консулом, … меня тотчас арестовали. Арест мой состоялся при весьма неожиданной для меня обстановке: по опыту, испытанному мною в период русско-японской войны, когда в начале военных действий японцев я служил консулом в Чемульпо, мы все [россияне] были убеждены, что нас изолируют, а затем отвезут за границу. [Так как ] сообщение с Вержболово было тотчас прервано, меня посадили в здание тюрьмы и на следующий день мне заявили, что я арестован по подозрению в шпионаже. На выраженное мною удивление мне сказали следующее: “Вас заметили в тот момент, когда Вы разговаривали с нашими часовыми и резервистами”. Услышав это, я тотчас понял полнейшую вздорность моего обвинения и немного успокоился. И действительно через три недели военный следователь, в производстве коего было наше дело, собрав [нужные] сведения, объявил мне и моим спутникам [по несчастью] — внештатному секретарю [нашего] консульства г. Ропконен и барышне, служившей при консульстве, г-же Лагус, что мы по подозрению в шпионаже не виновны. “Поздравляю Вас, — добавил он. — Теперь Вы будете переведены в Берлин для интернирования… За нами вскоре явился офицер с четырьмя солдатами, и нас повезли в Берлин. Путешествие это осталось в моей жизни одним из самых ужасных воспоминаний… Так было мучительно сидеть на скамье [в вагоне] [без движения] в продолжении 36 часов подряд, между тем как сопровождавшие нас солдаты имели возможность выспаться, растянувшись во весь рост на отдельных скамьях. Нам было воспрещено разговаривать [друг с другом]… Солдаты оскорбляли и нас самих, и всё, что нам было дорого [в личном общении]. Возмутительно было и [вызывающе оскорбительное] поведение встречавшейся нам публики… Когда мы приехали в Берлин и явились в комендатуру, то отношение к нам резко изменилось… Солдаты были удалены, и дежурный комендантский чиновник просто объявил нам, что мы будем интернированы, [находясь в] военной тюрьме до [предполагающегося] размена пленными [между воюющими сторонами]. Тюрьма эта, где я провел более 13 месяцев одиночного тюремного заключения, называется “Südliche Militaerarest Anstalt” и помещается около Темпельгофского военного поля. Только полтора месяца — по моему нездоровью, было разрешено моему секретарю Ронконену посещать меня, а в остальное время я томился в тюремной камере совершенно один. Сперва меня поместили в солдатскую военную камеру (шириной в два шага и длиной в четыре) с окном наверху. В этой камере я оставался два месяца, после чего меня перевели в офицерскую камеру, где я провел 11 месяцев. Это была комната с двумя окнами. Что касается режима, то мне самому разрешалось покупать себе еду, книги и необходимые [в быту] вещи. Воспользовавшись своим одиночеством, я прочел почти всю наличную французскую литературу и [одновременно] специализировался в изучении медицины. Мои товарищи также находились в одиночных камерах, и лишь барышню Лагус отпустили [из тюрьмы] значительно раньше нас. Когда было разрешено гулять в тюремном дворе в течение полутора часов, мне не только запрещалось разговаривать со своими товарищами, но даже здороваться с ними. Между тем в России [вероятно] думали, что меня давно расстреляли… Дело в том, что меня заключили в тюрьму [как впоследствии выяснилось] в качестве заложника в ответ на арест россиянами бывшего германского консула в Ковно барона Лерхенфельда. Поэтому в то время, как все русские консулы, бывшие в Германии, получили свободу и вернулись на родину, я все время продолжал оставаться в тюрьме, пока русское правительство не согласилось выдать Лерхенфельда. Получать иностранные газеты мне не дозволяли. Однако я научился читать между строк [местных газет] о германских победах и о поражениях Германии… При всякой германской победе дежурный офицер подзывал заключенных к двери и торжественно объявлял им о той или другой неудаче русских [войск], причем он делал это с нарочито веселым видом … Однажды я всё же дал ему отпор, когда он мне рассказал радостную для немцев [ложную] весть о взятии в плен будто бы 30 тыс. русских. 6-го октября н.с. я получил возможность провести целый день на свободе в Берлине, а ночь в отеле “Кайзерхоф”. Это разрешение было дано мне т.с. [тайным советником] Мюллером, заведовавшим [делами иностранных консулов]. Эта возможность побывать на улицах Берлина и в ночном кафе после [более] 13-тимесячного тюремного заключения [немного] освежила меня… По моему впечатлению, показная жизнь германской столицы столь же оживлена и шумна, как и до войны. Так, даже в некоторых кафе и теперь еще играет музыка. Это, очевидно, делается специально, чтобы поддержать [спокойный] дух населения. В Берлине всюду можно было заметить широкое использование женского труда: везде вместо мужчин [работают] женщины, начиная с кондукторов трамвая. Среди же мужчин преобладают лица в военной форме. Следя по газетам за жизнью в Германии, нельзя не удивляться тем [серьезным] усилиям, которые были выказаны правительством хотя бы для минимального обеспечения населения продовольствием. В настоящее время каждому жителю выдаются карточки на получение полфунта картофельного хлеба в день. Цены на мясо возросли до трех марок за фунт, а на масло — до трех с половиной марок. Яйца стоят 18 пфеннигов (т. е. 9 коп.) за штуку… В день отъезда из Берлина я был в испанском посольстве [представлявшем интересы России в период Первой мировой войны], где мне выдали за подписью посла г-на Поля де Бернабе паспорт для проезда [на родину]. Заведующий делами русских военнопленных советник посольства г-н Дольгадо сообщил мне, между прочим, что за 14 месяцев войны испанское посольство выдало [россиянам] одних денежных чеков на 4 млн. марок. Из Берлина я в сопровождении лейтенанта был отправлен в Засинце, где затем сел на шведский пароход, который и доставил меня в Стокгольм. Здесь меня встретили представители Русского комитета [по делам военнопленных]. В январе–феврале этого года мои нервы перестали выдерживать [тюремное заключение] и я был на грани [тяжелого душевного] заболевания, но, будучи обрадован известием от жены о том, что есть надежда на мое освобождение, я справился с временной слабостью, чтобы дожить остальные долгие месяцы одиночного тюремного заключения, не сойдя с ума и не расстроив вконец своего здоровья». «Эти 14 месяцев одиночного тюремного заключения, — закончил г-н Поляновский нашу беседу, — показали мне, каков этот ужас жить в ненормальных [экстремальных] условиях и в особенности в руках врагов»[42]. Такова далеко не полная биография российского консула З. М. Поляновского, свидетельствующая о невероятных трудностях деятельности дипломатического корпуса в экстремальных условиях военного времени. Ст. опубл.: Архив российской китаистики. Ин-т востоковедения РАН. - 2013 - . Т. II / сост. А.И.Кобзев; отв. ред. А.Р.Вяткин. - М.: Наука - Вост. лит., 2013. - 519 с. С. 356-375.
Автор: Хохлов А.Н. |
Новые публикации на Синологии.Ру Историограф Сыма ЦяньМеждународное обозрение от 27.04.2024 о Китае Час истины. Конфуций и конфуцианство Час истины. Россия и Китай. История отношений Император и его армия |
